О С. Крыме в воспоминаниях 1926 года

15 декабря 2022 года на Всероссийской научной конференции «Актуальные проблемы и перспективы развития историко-культурного наследия крымских татар» в Крымскотатарском музее культурно-исторического наследия в Симферополе старший научный сотрудник НИИ крымскотатарской филологии, истории и культуры этносов Крыма Крымского инженерно-педагогического университета им. Февзи Якубова Р. Куртсеитов сделал доклад «Трансформация принципов Крымской народной республики, отражённых в устройстве довоенной Крымской АССР: современные реалии, тенденции развития», который основывался на изданной почти столетие назад, в 1926 году в Париже работе Д.С. Пасманника «Революционные годы в Крыму». Относительно крымского правительства С. Крыма докладчик сообщил, что по всем известным причинам в этом правительстве было сильное еврейское лобби, дав понять, что этот факт определила личность самого С. Крыма. Не сказав напрямую, Р. Куртсеитов, тем не менее, выразился таким образом, что у слушателей создалось впечатление, что сильное еврейское лобби в правительстве явилось следствием того, что Соломон Крым – еврей. На мой вопрос, прямая ли это цитата из книги Д. Пасманника, или мнение самого докладчика, последовал совет внимательно прочитать «Революционные годы в Крыму» – там 212 страниц. На мой повторный вопрос, с замечанием, что С. Крым – всё же крымский караим, а не еврей, и с просьбой уточнить связь с еврейским лобби, Р. Куртсеитов ответил, что он привёл прямую цитату Д.С. Пасманника, что повторно подтвердил и в кулуарах для меня и других участников конференции.

          Следуя совету сотрудника НИИ крымскотатарской филологии, истории и культуры этносов Крыма, я проверила эту информацию. Оказалось, что о еврейском лобби в правительстве Крыма Д.С. Пасманник не писал. Кому то может показаться это событие незначительным, несущественным, но я всё же обратила на него внимание. В связи с тем, что крымских караимов-тюрков мало, а ещё меньше их посещают конференции и другие общественные мероприятия, многократно замечен неприятный факт, что выступающие говорят странные вещи (иногда оскорбительные, иногда смешные) о происхождении, этнокультуре, истории народа, не боясь возражений среди публики, создавая у слушателей ложное представление о крымских караїмах-тюрках. В книге же «Революционные годы в Крыму», написанной свидетелем тех далёких крымских событий, я нашла интересные факты о крымском правительстве С. Крыма и характеристику замечательному человеку, учёному, промышленнику, общественному деятелю, благотворителю, члену Государственного Совета и Государственной Думы двух созывов, инициатору и основателю Таврического университета Соломону Крыму (1864–1936), которые частично привожу ниже [из раздела ХІV. Образование крымского правительства, С. 113-123, где речь идёт о Втором Крымском краевом правительстве (5.11.1918 – 04.1919), созданном после подачи в отставку М.А. Сулькевича].

<…> характерная мелочь: когда мы обсуждали состав новой власти, зашла речь о названии. С.С. Крым, намеченный нами единогласно главой будущей власти, настаивал, чтобы её члены носили скромное название «главноуправляющих», или «временно управляющих». «Какие же тут министры, говорил Крым, когда всего-то нам придётся управлять пятью уездами».

<…> Собственно, были уже примеры создания краевой власти – в Киеве, на Дону, на Кубани, но там власть создавалась силою штыков. Лишь в Крыму власть должна была явиться результатом общественной самодеятельности на основе партийного соглашения.

Раз не было за властью вооруженной силы, то она должна была опереться на авторитетное общественное учреждение, каким тогда было земство, пополненное городскими головами городов.

<…> Ген. Деникин и его представители в Крыму выступили решительными противниками сейма: так создалась легенда о сепаратизме правительства С.С. Крыма, что давало повод всяким реакционным авантюристам угрожать всем членам правительства виселицей и расстрелами. Ведь в 1920 г. С.С. Крым, вызванный командованием в Крым для определённого дела, был арестован на пароходе в Ялте каким-то офицером и чуть не был расстрелян.

<…> 15-го ноября 1918 г. С.С. Крым вступил во власть, получив её из рук губернского земства. Много нареканий навлёк на себя этот идеально честный общественный деятель и глубокий русский патриот со стороны вождей добровольческой армии, многих её офицеров и вообще реакционеров всех калибров. Я не знаю большей несправедливости. А как пошлы становятся эти нарекания, когда начинаются они с того, что его зовут Соломон Крым, т. е. что он не православный, впрочем, и не еврей, а всего лишь караим. У каждого общественного деятеля имеется своё честолюбие. Но не оно заставляло С.С. Крыма стать во главе власти в необычайно трудный момент, при очень тяжёлых условиях, когда впереди виднелись не лавровые, а лишь терновые венки. Долго пришлось его убеждать, раньше, чем он согласился стать во главе Крымской власти. Тогда все сошлись на нём. Мы надеялись, что даже татары примирятся с его кандидатурой. Ведь он столько лет был их защитником и в Госуд. Думе, перед губернскими и столичными властями, повсюду, где только можно было. Но во всяком случае среди остального крымского населения не было двух мнений. Крупный помещик, он, в качестве одного из лучших виноделов России и опытного агронома, пользовался популярностью своей высоко культурной деятельностью. Ведь разгромленный теперь большевиками Таврический университет в Симферополе создан исключительно им. Долголетний земский деятель, он пользовался доверием «третьего элемента» [интеллигенция, служившая по найму (врачи, учителя и др.)], благодаря своей строгой деловитости и глубокому знакомству с земским делом. Член Госуд. Думы и Госуд. Совета, он никогда не отличался боевым темпераментом! – Человек врождённого такта и меры во всём, он повсюду стремился вносить примирение, сводя всегда общие идеи к конкретным жизненным фактам. Сколько раз мне приходилось наблюдать, как он несколькими скромно сделанными замечаниями сглаживал острые споры между петербургскими «орлами» в его министерстве – Набоковым и Винавером! Что же им руководило? Идеально чистая и глубокая любовь к России, скорейшему оздоровлению которой он хотел содействовать путём сохранения законного порядка в одной из её окраин – в Крыму. И он не был «медным всадником», способным растоптать большевицкую змею, но кто из вождей Добрармии посмеет его в этом упрекнуть?

<…> Его ближайшими сотрудниками были В.Д. Набоков – министр юстиции и М.М. Винавер – министр внешних сношений.

<…> Из местных людей в министерство Крыма вступили ещё кадет Н.Н. Богданов, участвовавший в Корниловском походе, эсэр С.А. Никонов, ненавидевший демагогию во всех её формах, и плехановец П.С. Бобровский, смело боровшийся, как социалист, не только против большевизма, но и против всех проявлений антинационального социализма. Кроме этих шести министров, руководивших политикой края, были ещё четыре деловых министра: министерством финансов, вместо приглашённого П.Л. Барка, который должен был уехать с поручением заграницу, управлял А.П. Барт, Управляющий Казённой Палатой, впоследствии расстрелянный большевиками, А.А. Стевен, управляющий министерством снабжения и путей сообщения, тоже павший жертвой чекистов, генерал Бутчик – в роли военного министра, вечно интриговавшего против своего правительства, и адмирал Канин – в роли морского министра, жившего всё время в Севастополе, не вмешиваясь в управление краем. С. Крым надеялся со временем привлечь и татар к участию в местной власти. Но они упорно отказывались, надеясь на какие-то чудеса, которые должны были бы вновь отдать Крым исключительно в их руки <…>.

А. Полканова.

Реклама

И.Айвазовский и крымские караимы

215 лет тому назад, в 1817 году, в Феодосии родился самый известный художник Крыма, завоевавший мировую славу, — Иван Константинович Айвазовский. После обучения в Симферополе и Петербурге, после путешествий, художник всегда возвращался в родной город. В этом небольшом приморском городке (в конце ХIХ века здесь насчитывалось около 25 тысяч жителей), бок о бок жили крымские татары, крымские караимы, армяне… Жизненные пути И.К. Айвазовского и караев иногда пересекались. Широко известна открытка начала ХХ века с надписью «Караимский фонтан и дом, где родился Айвазовский», они располагались совсем рядом.

17 ноября 1876 года в письме к писателю, общественному и государственному деятелю  Г.А. Эзову (1835–1905), художник пишет: «Вот из Италии приходится беспокоить Вас просьбой. Как ни совестно перед Вами, но зная этих личностей, не могу им отказать в просьбе.

Недавно г. попечителем Сольским представлены двое попечителей учебных заведений г. Дуван и Тонгур, оба они вместе с тем являются членами Совета женской гимназии. Они имеют оба медали, а теперь желали бы получить св.Станислава 3-й степени… Ежели они будут удостоены этой награды, то можно ожидать от них много материальной помощи от училища, так как оба они очень богаты».

Интересно, что письмо написано во Флоренции. То ли там встретились Айвазовский, Дуван и Тонгур, или Сольский, то ли сведения из любимого Крыма художник получал оперативно даже во время дальних поездок.

В этом письме речь идёт, вероятнее всего, об Эзре Дуване (1844 -1906) — почётном гражданине Евпатории, купце II гильдии, гласном Евпаторийского Земского Собрания (почти 40 лет) и Губернского Земского Собрания (1903-1906), члене уездного Врачебного совета. Как сказал протоиерей Павел Тихвинский,  «не было ни одного просветительского и благотворительного учреждения, где бы он не был почётным членом, где бы он не приносил пользу». Э.И. Дуван состоял почётным мировым судьёй, почётным попечителем Евпаторийской мужской и председателем попечительского совета женской гимназий. Все эти должности не приносили материальных выгод, а требовали благотворительных взносов. Общая сумма его пожертвований на благотворительность составила около 150 тысяч рублей – солидная по тем временам сумма: на строительство мужской и женской гимназий, на Свято-Николаевский собор и на многое другое. В дальнейшем Евпатории им было завещано 25 тысяч рублей и два магазина, проценты и доход с которых должны были расходоваться на материальную помощь беднейшему населению города. Были оставлены пожертвования многим учреждениям и людям, мужской гимназии передана личная библиотека и выделено 8,5 тысяч рублей на стипендию в высшем учебном заведении для детей малосостоятельных граждан. Когда умер благотворитель, то панихиду о нём в знак особого уважения отслужили по караимскому,  православному и мусульманскому обрядам.

Второй из двух личностей, которым не смог отказать Айвазовский – это, вероятно,  евпаториец, потомственный почётный гражданин Вениамин Бабакаевич Тонгур (1831-1893) – предприниматель, владелец ряда предприятий и крупных соляных промыслов, благотворитель. Чаще всего его вспоминают из-за сельскохозяйственного аграрного колледжа в Прибрежном (бывшее Кара-Тобе) под Саками, открытого согласно завещанию Вениамина Бабакаевича.  В последней воле его было сказано: «Желаю утвердить в г. Евпатории ремесленное училище под названием «Ремесленное училище Вениамина и Сарры Тонгур», для воспитания и образования каждого желающего бедного мальчика без различия вероисповедания ремеслам и наукам бесплатно, обязываю своих душеприказчиков выработать устав означенного училища с подчинением оного ведению подлежащего правительственного лица или ведомства, исходатайствовать пред Правительством утверждения того Устава и тогда подать администрации вновь учрежденного училища три тысячи рублей серебром на устройство и первоначальное обзаведение оного, затем предстать на хранение в Государственный Банк сорок тысяч рублей серебром, проценты с которых должны поступать в распоряжение администрации училища и на содержание училища и на текущие расходы оного». Курс обучения составлял 3 года, при училище был ещё однолетний дополнительный класс по вопросам общественной агрономии. Обучение было бесплатным. В первый класс принимались молодые люди всех сословий и вероисповеданий.

Сам много сделавший для нужд населения родной Феодосии, И. Айвазовский, видимо, горячо поддерживал благотворителей Крыма и радел о развитии этого благородного дела. Напомним, что благодаря Ивану Константиновичу, в Феодосии появился бесплатный фонтан, железная дорога, картинная галерея и многое другое.

Соломон Крым

В письмах упоминается ещё один известный крымский караим – Соломон Крым. В письме к Г.А. Эзову от 23 февраля 1897 читаем: «Письмо это передаст Вам наш общий уважаемый и любимый Соломон Самуилович Крым. Он уполномочен городом ходатайствовать в Петербурге по некоторым городским вопросам, в особенности по министерству финансов и внутренних дел…. Ваш благосклонный приём Крыма меня порадует. Он очень умный молодой человек (написано по-армянски)».

В этом же году 9 декабря Айвазовский пишет художественному критику, историку, общественному деятелю В.В. Стасову (1824-1906) из Феодосии: «Письмо это передаст Вам С.С. Крым, молодой наш феодосийский гражданин, всеми нами уважаемый и любимый. Он избранный всеми как будущей библиотеки попечитель и, устроив на свой счёт удобное помещение для библиотеки, едет в Питер».

Соломон Самойлович Крым (1864 -1936) по образованию был адвокатом и агрономом. Он состоял в различных сельскохозяйственных обществах,  был попечителем Феодосийских мужской и женской гимназий, городской больницы, гласным Городской Думы, депутатом Государственной Думы, создателем Феодосийской пастеровской станции,  основателем и директором первой общественной библиотеки в Феодосии, избирался почётным мировым судьёй Феодосии, делегатом съездов земских и городских деятелей в Москве, был от Таврической губернии депутатом I и IV Государственных Дум.

Имя С.С.Крыма неразрывно связано с историей создания Таврического университета в Симферополе: он был инициатором, организатором университета, постоянным членом  и председателем Попечительского совета университета, внося собственные средства для его становления.

Открытие Таврического университета в Симферополе состоялось 14 октября 1918 г. Появление С.С.Крыма на кафедре для оглашения приветствия от имени Таврического губернского земства вызвало продолжительные аплодисменты поднявшихся со своих мест участников торжества.

В течение 5 месяцев 1918 – 1919 годов, в тяжёлое как для Крыма время С.С.Крым возглавлял Крымское краевое правительство (премьер-министр Крымской Республики).

С Айвазовским Соломона Самойловича связывали не только дела на благо Феодосии. С.С. Крым был соседом и душеприказчиком художника, составив завещание, благодаря которому картинная галерея великого мариниста стала собственностью города. Человеческие качества и юридические знания С.С. Крыма были таковы, что он был душеприказчиком и у известного винодела Л.С. Голицына.

С.С. Крым был женат на Вере Эгиз, дедушка которой по линии матери Тотеке Шебетай Хаджи жил в Феодосии. Часто у него гостил брат Веры – художник Борис (Бари, Барибай) Эгиз (1869-1946). Профессии Б. Эгиз учился в Одессе, Петербурге и Париже. После революции эмигрировал в Константинополь, а затем в Вильно. Его воспоминания о встречах с И.К. Айвазовским, опубликованные с комментариями в 2016 году О.Сторчай в журнале «Образотворче мистецтво»  приводим ниже.

Барибай Эгиз

«Впервые я увидел Ивана Константиновича в Од[есском] Худ[ожественном] уч[илище].

          Обойдя учеников и знакомясь с их работами, он каждому сказал ласковое слово поощрения, где [я] тогда обучался.

          А в классе, где мы писали Nature  morte (натюрморт), И.К. обратился к нам со словами: «Внимательнее наблюдайте рефлексы (свет, отражающийся от соседних предметов), происходящие от окружающей среды изображаемых Вами предметов. Рефлексируйте Вашу живопись, побольше рефлексируйте!».

Лишь значительное время спустя я мог понять всю ценность этого совета, так как в то время для меня ещё не были доступны ощущения тончайших нюансов от рефлексов.

          Поиски и наблюдения рефлексов были тогда новым веянием в живописи, они исходили от художников Impressionist[ов] Pleine airist[ов] (импрессионистов) французов.

          Удивительно, как этот большой мастер, убелённый сединой, считался с этим новым течением, ещё между тем как оно тогда ещё многими, даже большими художниками, не признавалось, а подчас и высмеивалось.

          В следующий день И.К.снова посетил наше училище.

          В большом зале со сценой были расставлены стулья рядами для членов совета Общ[ества] Из[ящных] Иск[усств] с профессором Н.П. Кондаковым во главе для преподавателей и для учащихся. На сцене стоял мольберт с 1 ½ метр[овым] холстом, на котором И.К. обещал написать картину на наших глазах и преподнесть её училищу.

          С большим энтузиазмом готовились мы к этому редкому зрелищу и были словно наэлектризованы.

          Встреченный нами громом аплодисментов, И.К. заявил, что будет изображать ночь на море при лунном освещении.

          Как сейчас помню: он сначала наметил луну кружком и провёл линию горизонта.

          Затем жидко с маслом записал все 4 угла холста тёмными тонами и стал постепенно приближаться к луне и блеску на морской зыби.

          И.К. писал широкими массами, делая таким образом предварительную подготовку всей картины. После этого сухим флейцем (широкой, пушистой мягкой кистью), флейцуя, т.е. растушёвывая. И.К. стал придавать форму облакам, освещённым луной.

          Закончив облака и луну, он ловкими взмахами кисти изобразил красивый блеск луны на море.

          Затем И.К. отошёл от картины на некоторое расстояние, чтобы лучше судить об общем впечатлении.

          Внеся некоторые дополнения и поправки, он подписался в нижнем правом углу картины. Всё это продолжалось часа 2-2 1/2.

          Довольно часто я встречал И.К. в Феодосии, где нередко проводил лето.

Его картинная галерея представляла собой огромный зал с верхним светом и была сплошь увешана картинами только кисти И.К.

Я там стал копировать «Поход аргонавтов». Картина эта изображала момент приближения аргонавтов к берегам Колхиды. Рассветало; небо уже зарделось нужными оттенками восходящего солнца. Вдали голубели горы, на синем море была зыбь. Красиво украшенный корабль был заполнен аргонавтами в шлемах, с пиками и щитами в руках.

С небом и кораблём я скоро справился, но зыбь на море мне никак не давалась. «Молодой человек, — услышал я как-то раз голос за спиной, — небо и кораблю вышли у Вас отлично, а вот море не так надо писать. Дайте мне палитру».

          За мной стоял приветливо улыбавшийся И.К. В течение нескольких минут, не смотря на свою картину, он ловко переписал зыбь на море и, вполне её закончив, сказал: «Ну вот, теперь продолжайте».

          После его ухода, от пережитого волнения я в тот день уже более писать не мог.

          В следующий день, сличая мою копию с оригиналом, я пришёл к заключению, что на большой картине море лучше написано. Поколебавшись немного, я, с юношеской горячностью и решительностью, дерзнул вновь переписать зыбь. Увы! У меня ничего хорошего не получилось, и я горько раскаивался, что поступил так опрометчиво. Конечно, гораздо благоразумнее было бы сохранить все те места, которых коснулась рука этого большого мастера.

          Несколько дней спустя И.К., стоя на антресолях, соединявшихся с картинной галереей красивой дубовой лестницей, звал меня: «Молодой коллега, идите сюда, Вы мне сейчас очень нужны». Я был смущён таким его обращением ко мне и мигом взбежал наверх.

          Ласково поздоровавшись со мной и взяв меня за талию, И.К. сказал: «Идём ко мне, мой дорогой, сегодня Вы дадите урок Айвазовскому!». Я полагал, что он шутит, и широко улыбнулся. Меня очень удивило, когда в его студии я на мольберте увидел вместо обычной марины неоконченный портрет дамы. Тут же в удобном, глубоком кресле сидела Гуса И., славившаяся в то время в Одессе своей красотой, которую И.К. изображал.

          «Так вот, дорогой, прошу укажите ошибки на портрете, мне бы очень хотелось добиться хорошего сходства этой дивной красавицы, а оно мне пока, как видите, не даётся».

          Слова эти меня очень смутили. «Что Вы, что Вы, глубокоуважаемый И.К., да как это можно, чтобы я, ещё заурядный школьник, осмелился делать Вам, такому знаменитому художнику  и исключительному мастеру, свои жалкие указания! Нет, нет, это невозможно, увольте меня от этого!»

          «Не скромничайте, молодой человек, я видел Ваши рисунки и, наконец, я ведь известный маринист, но портретов не пишу!»

          Далее отнекиваться было бесполезно, так как И.К. стал задавать отдельные вопросы: «Как по-Вашему, правильно ли я расставил глаза? Не велик ли рот? Не бледен ли цвет лица» и т.д. Сначала очень нерешительно и робко отвечал я на его вопросы, а затем, войдя в свою роль, осмелел и порядком раскритиковал портрет. Как мне казалось, И.К. очень внимательно слушал, иногда переспрашивал и задавал новые вопросы.

          В заключение он поблагодарил и пригласил меня и Гусу И. позавтракать у него.

          Нас приветливо встретила миловидная брюнетка средних лет – его супруга.

          В столовой повсюду в красивых вазах были расставлены цветы, а на стенах висели, небольших размеров, картины известных художников.

          И.К. за столом очень оживлённо и образно рассказывал нам многое из пережитого им богатого прошлого.

          Все эти впечатления опьянили меня, я был в прекрасном настроении и чувствовал себя словно именинником.

          Года 3  спустя И.К. пригласил меня с моим дядей С.Ш.Х. (С. Шабетаевич Хаджи), у которого я часто гостил в Феодосии, к себе в своё имение Субаши (сейчас – часть с. Приветного). Там был большой незатейливый парк, в простоте своей очень красивый.

          Перед террасой дома находился зацементированный пруд, в котором плавали корабли (разных эпох) приблизительно с 1 метр величиной каждый.

          Прекрасно исполненные, со всеми парусами и снастями, это были точные копии с моделей, хранившихся в музее адмиралтейства в Петербурге.

          И.К.нередко срисовывал их для своих картин. Всю неделю, проведённую нами у чрезвычайно любезных и гостеприимных хозяев, по ночам светила луна, парк освещался тем таинственным мерцающим лунным светом, который, как ни добиваются художники, ещё постигнуть не могут.

Зрелище было чудесное.

          Частное бульканье воды в пруде от прыгавших в воду и на разные лады квакающих лягушек, мрачный хохот и выкрики ночных птиц и скрипучий визг медленно проезжавших невдалеке телег с несмазанными колёсами оживляли пейзаж звуками.

          В этом же имении в сравнительно небольшой студии И.К. на мольбертах стояли 3 начатые им картины.

          И.К. писал ежедневно по несколько часов. Я с восторгом наблюдал, как они со дня на день нарастали.

          К концу недели все эти 3 картины были вполне закончены.

          В это время И.К. было уже за 80 лет, но он выглядел гораздо моложе. И слава его была в своём зените.

          Удивительно картинно и красочно рассказывал он нам о своих путешествиях и о своих встречах с выдающимися людьми того времени.

          Таковы были мои первые встречи с И.К., которые никогда не изгладятся из моей памяти».

          Документы для нас сохранили редкие крупицы информации о взаимодействии интереснейших людей своего времени. Людей, чья деятельность выходила далеко за пределы профессии. Тем ценнее для нас эти сведения, рисующие дополнительные штрихи к портретам не забытых имён крымчан.

А. Полканова

Ещё о Айвазовском здесь

Дневник Бориса Кокеная. Большего счастья не желал, как быть погребённым в Кале.

Балта Тиймэз у Кале

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Во время немецко-фашистких оккупантов мы, здесь в Ростове, не знали о жизни своих собратьев в Крыму, Польше и Литве, не смотря на то, что эти области тоже были заняты немцами. Только после их постепенного изгнания из пределов СССР мало-помалу начали получать отрывочные сведения из разных мест.

История же переживаний караимов Трок и Вильно видна из письма гахана караимов Хаджи Серайя Шапшала ко мне от 29/Х1-1944 года из Вильно. Вот некоторые выдержки из этого письма: «…Переходя теперь ко времени немецкого захвата нашего края, должен сказать, что они наделали здесь много бед, вели себя варварами. С большим усилием удалось мне отстоять наш музей (Караимский историко-этнографический музей, основанный трудами и средствами С. М. Шапшала), который они постановили непременно вывезти в Германию. Видя, что это мое детище, и что я с ним не расстанусь, они угрожали вывезти и меня, ибо видели, что другого специалиста им не найти, который бы сумел прочесть собранные в музее рукописи и объяснить значение каждого предмета в отдельности, не знаю уж как благодарить Бога, что и я и музей остались здесь на месте. Но это всё было в конце их владычества, а вначале они, не зная караимов, хотели причислить их к евреям и уже было распорядились в Троках прилепить караимам знак «У» для ношения на груди, заменённый впоследствии сионской звездой, носимой на груди и на спине, затем, конечно, поселить в гетто и в результате зверски убить, всех, не исключая и детей. Так они поступили с бедными евреями. До убиения их, они гнали их на работы, причём еврей со своими знаками на груди и спине не имел права ходить по тротуарам, а должен был шагать, как животное – лошадь или вол по мостовой. Мне стоило больших усилий доказать, что мы не евреи по крови и языку, а тюрки. Здесь очень помогло издание Академии Наук СССР «Список народностей СССР», где на с. 27 караимы под № 107 зачислены в отдел «Турков», впрочем, на это и Вы ссылались. Однако, не вполне этим удовлетворились, они спрашивали меня: вы – караимы считаете себя турками, так вас считают и в Советском Союзе, но турки-то в Истамбуле признают Вас? Хорошо, что у меня была книга турецкого профессора Хусейна Намык под названием «Турецкий мир», где каждой турецкой народности посвящены по нескольку страниц, и я понёс им эту книгу, где в конце, в алфавитном порядке, указаны все турецкие народности. Здесь они сами нашли на 179–180 с. и тогда уж, окончательно успокоившись, отослали эти материалы в Берлин, откуда подучился приказ пока не трогать караимов. Пока означало, что приедет комиссия производить антропологические измерения, анализ крови пр. Комиссия во главе с одним профессором прибыла, и измерения дали такие результаты, что они не стали производить анализа крови, и даже не исследовав всех караимов, тут же заявили местным властям, что караимы в 100% чистейший турецкий народ и только просили дать им материалы по караимскому языку. Мы им дали несколько брошюр, словарь караимско-польско-немецкий, и после всего этого Берлин оставил нас проживать на полноправных с местным населением основаниях… Как хорошо было бы нам встретиться здесь или в Крыму, куда меня очень уж тянет. Как-то всё чаще и чаще приходят на мысль слова из «Стансы» Пушкина:

И где мне смерть пошлет судьбина?…

И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу мне всё-б хотелось почивать!

Тут, конечно, играют роль и годы, а мне ведь уже идёт 72-й год – пора, конечно, думать и о смерти. Большего счастья не желал, как быть погребённым в Кале, где лежат и мой отец, и дед, и все мои предки! Но всё – в руках Божиих. Да хранит Вас Господь и воздаст Вам по заслугам! Искренне уважающий и преданный. Хаджи С. Шапшал».

Отец мой Я. М. Кокенай умер 23 августа с./ст. 1897 г., в Феодосии, родился в 1835 г. в Кале.

25 мая 1948 г. исполняется 75 лет со дня рождения гахана Хаджи Серая-ага Шапшала.

21 августа 1949 г. в воскресенье умерла моя жена Анна Ильинична из рода Софер 57 лет и похоронена 22.08 в Ростове на братском кладбище, где имеется отдельное кладбище для караимов.

Мой учитель Товья Семёнович Леви-Бобович умер в Каире 83 лет 25 июня 1956 г. и похоронен там 26 июня при огромном стечении народа народа и множества духовенства различных народов. Он занимал пост духовного главы караимов Египта – гахан-Баши. Один из последних представителей караимских ученых старой школы. Мир тебе, дорогой мой учитель!

Дневник Бориса Кокеная. Жизнь в садах и виноградниках.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

В литературе очень мало есть указаний на жизнь караимов в садах и виноградниках в долинах крымских речек. Я давно мечтал передать эту сторону жизни на бумагу. В Ростове живёт семья Шапшала М. А., который жил до переезда сюда в садах в Крыму, также его жена и её сестры, урождённые Фуки – дочери Сияка Фуки из Гулюм-бея[1]. Одна из сестёр с дочерью только на днях вернулась из колхоза в этой деревне жить здесь в Ростове, т. к. благодаря засухе этого года там жить оказалось очень тяжело. Пользуясь любезностью этой семьи, из уст их – тружеников земли, я записал о жизни караимов в садах и виноградниках Крыма.

В долинах крымских речек Качи, Бельбека, Альмы и Карасу сотни лет существовали образцовые караимские сады, переходившие наследственно из рода в род ещё со времён ханов крымских. Так, пишущий эти строки, будучи правнуком гахана в Кале И. Ш. Эль-Тура, помнит, как в детстве ездил в дер. Алма-Тархан, где находился сад упомянутого гахана, которым по наследству владела наша семья, и который пришлось продать нам ещё в дни моего детства, чтобы лечить больную сестру. Подобно нам многие караимы наследственно владели садами своих предков. Караимские сады в долинах всех упомянутых речек были образцовыми не только в наше время, но ещё до перехода Крыма под власть России.

…до самого последнего времени немало караимских семейств жили в своих наследственных садах в долинах Качи, Алмы и Бельбека. Насколько и раньше было велико число таких хозяйств видно из того, что один из караимских писателей (Яшар), сообщая об ответственном моменте в жизни нашего народа в 1828 г. указывает на то обстоятельство, что в момент, когда надо было собраться и обсудить вопрос о привлечении караимов на военную службу, благодаря тому, что это событие происходило во время уборки урожая, и в городе очень мало оставалось караимов, не с кем было советоваться. Поэтому «срочно были высланы верховые», говорит этот историк, «из общины в общину, из сада в сад», «ибо кто находился в своем винограднике, кто в саду, а кто в деревне собирал зерно своё, и не было человека, который защищал бы интересы народа».

Эта черта сохранилась ещё со времен хазар, т. к. последние также с тёплыми днями уходили из городов в сады и поля. В большинстве случаев сады по размерам были небольшие – 1-2-3 десятины, которые обрабатывали владельцы трудом членов своей семьи. Несмотря на небольшую площадь этих садов, благодаря культурной обработке, которая у караимов стояла на высоком уровне, сады обеспечивали прожиточный минимум такой трудовой семьи. В деревне Гулюм-бей на р. Каче я помню трудовые семьи Фуки Сияка, Сарибана, Чорефа, Кефели (две семьи). В Чот-Кара семьи Зенгин, Безекович, Сапак, Танагоз, Прик. Последний на выставке в Париже за фрукты имел золотую медаль, несколько серебряных и похвальные листы. В деревне Колантай – семьи Бурназ, Койчу, Пенбек, Калиф и др., а также немало их было и в других деревнях, как например: Ханыш-Кой, Алма-Тархан, Дуван-Кой, Эфенди-кой, Шурю, Топчи-Кой, Ак-Шейх, Татар-Кой, Чот-Кора, Тос-Топе, Кош-Кермен, Би-Эли, Азек, Ай-Сунки. Кроме постоянных семейств, были ещё семьи, которые переезжали в деревню с начала садовых работ и по окончании уборки урожая опять разъезжались по городам Крыма.

В деревне Гулюм-бей был хороший фруктовый питомник в десять десятин. Владел им большой специалист агроном Сарибан, который разводил там же и пчёл. В Симферополе был большой и известный всему Крыму питомник Пастака. Долины этих крымских речек пышно цвели садами и виноградниками под трудовыми руками татар и караимов и радовали взор каждого, кто бывал в этих местах.

Мне кажется, что в тех садах, которые переходили по наследству, основными были виноградники, а фруктовый сад имел второстепенное значение. Новые же владельцы разводили сады фруктовые, считая их более рентабельными, но уже ближе к годам революции и эти последние также начали разводить при фруктовых садах и виноградники. Кое-кто из караимов занимался также хлебопашеством и огородничеством (семья Н. И. Фуки в Гулюм-бее), табаководством и пчеловодством.

Как только начинались тёплые весенние дни, население этих долин выходило в сады и виноградники, и начинало окопку, а затем и обрезку. Обрезку производили осенью. Кто думал разводить новые сады, тот готовил плантаж, чтобы сажать молодые саженцы. В долинах Качи – это называлось «петин басмак», а в Феодосии говорили «катавлак» – «катавлачить», т. е. готовить ямы для посадки виноградников. Табаководством и пчеловодством занимались не все, а огородничеством обязательно все садоводы.

В дни моей ранней юности старухи обязательно занимались и ткачеством, производили так называемые «крым-петен», т. е. ткали крымские полотна. Из них делали простыни, полотенца и бельё. Кроме этого, топили воск и делали свечи в зимнее время.

После появления листьев на деревьях, несколько раз за лето опрыскивали купоросом и известью виноградники и фруктовые деревья. За лето, в зависимости от сухости, поливали несколько раз. После поливки окапывали круги под деревьями. В урожайный год ставили «чаталы» (развилки) под ветки деревьев, отягощённых плодами, чтобы не ломались под тяжестью фруктов, а также, чтобы ветки имели достаточно солнца и чтобы подвергались в достаточной степени проветриванию. Когда начиналась сборка урожая («баг-бузумы») – начиналась весёлая пора: с песнями, хохотом и шутками молодёжь и старики начинали сбор фруктов. В садах чатальщики снимали чаталы, подводили 3-4-х саженные «мердвен» – лестницы, или же, где опасно было подставить лестницу, чтобы не испортить плоды, то подводили лестницу – треножку («уч-аяк») под требуемое место. С фруктом обращались весьма бережно: для этого брали корзины – «сепет», которые на крючьях подвешивались на ветки, чтобы можно бы, не передвигаясь, класть под руками в корзину, чтобы не испортить фрукт.

***

…На некоторых старых деревьях сборщик подымался на высоту 4-х сажен, откуда спускал корзины с фруктами на верёвках. Бывали случаи, что один сборщик, не слезая с дерева, спускал до 40 корзин яблок или груш, т. е. до 30 пудов. Для яблок тару брали: двухпудовые ящики крымского образца; для груш — пудовые (для летних) и двухпудовые для зимних, а для косточковых – 15-ти фунтовые, а чтобы перевозить в мешках, как теперь делают и портят фрукты, никому и во сне не снилось.

Фрукты снимались с плодоножкой и обкладывались бумагой, а также и листьями: ягода к ягоде одного размера, это придавало красивый вид.Возили на двуконных рессорных линейках. Выезжали вечером после ужина часов в 9 вечера, ко времени ятсы – время вечернего азана, когда муэззин последний раз созывает на молитву за этот день, с тем, чтобы к утреннему азану в 5 час. утра быть уже на базаре, кто в Симферополе, а кто в Севастополе. Фруктовщики-купцы из татар уже по упаковке знали из каких караимских садов прибыли фрукты и копеек на 50 на пуде оценивали дороже.

Во время сборки урожая фруктов и винограда ничего не пропадало не использованным. Часть высших сортов шли на отправку в крупные города – центры: Ленинград, Москва, Одесса, Харьков, и т. д. Затем некоторые хозяева в специальной упаковке оставляли на зиму на хранение, когда цены стояли выше, чем во время сборки урожая фруктов. Часть высших сортов, конечно, шла и на мировой рынок, но в очень ограниченном количестве. В основном местный рынок поглощал, можно сказать, исключительно вторые и третьи сорта. Падалица и червивые шли на сушку, бекмез и повидло, а из гнилых делали уксус. Выжимки же из-под повидла шли на корм скота. Кроме того, уже с начала ХХ в. некоторые хозяева использовали высшие сорта яблок, груш, слив и особенно абрикосы на производство цукат. Далее листья некоторых сортов роз шли в дело: из них варили розовое варенье, оно особенно ценилось в семьях крымских старожилов.

Варенье делали из зелёных воложских орехов, из лилии, из длинных крымских (осма кабак) кабаков в 1 – 1,5 метра длиной (далма-кабак, сары кабак, сакыз кабак), из белых черешен, слив, абрикосов, персиков (сорт «бурса»), райских яблок, кизила, айвы и даже белой редьки. Из ягод: крыжовник, малина, ежевика, клубника. Из помидор варили томат, засаливали и мариновали.

Для домашнего обихода варили бекмез, куда к концу варки клали или апельсиновые корки, или кизил, или айву. Бекмез варили и из виноградного сока (особенно из розовых сортов). При варке бочки и вёдра употребляли исключительно деревянные. Бекмез из винограда был слаще и лучше, чем из фруктов. Из виноградного же сока делали особый сорт бекмеза, куда клали жареную муку с пряностями (гвоздика, корица). Это клали тогда, когда бекмез наполовину уже сваривался. Получалась густая масса тёмно-желтого или коричневого цвета, который по местному назывался «хап». Выжимки шли на корм скота. Известные сорта винограда шли на продажу, а из винных сортов делали вино. Выжимки, оставшиеся из-под пресса, шли на выработку водки коньячного сорта, по-местному – «чопра-ракысы». Крепость водки была настолько высока, что её можно было зажигать как спирт. Водка готовилась так: в большие высокие бочки, открытые с одной стороны (с открытым дном), закладывались выжимки, затем они накрывались виноградными листьями, а сверху, чтобы не проходил воздух, засыпались землёй. Эта масса лежала в бочках и бродила до зимы, когда их открывали и начинали выгонять водку. Последняя шла для слабых сортов вина, а большею частью употреблялась в домашнем быту, как обыкновенная водка. Часто называли эту водку «песах ракысы», т. е. пасхальной водкой, т. к. в дни пасхи употребляли у караимов только такую водку, а не казённую.

Сушка. Фруктовую сушку готовили, высушивая или в печке или на солнце.

Наливки готовили большей частью из вишен, затем из кизила, абрикос и слив. Фрукту клали в стеклянную посуду, засыпали сахаром, а затем выставляли на солнце, на брожение. Зимой же наливали водкой, и получалась хорошая наливка.

Виноградные листья в свежем виде шли на голубцы (сарма). Молодые листья винограда собирали весной, клали в бочку и сверху прикрывали вишнёвыми листьями. Затем заливали рассолом. Накрытые досочками и под «гнётом» засоленные листья лежали до зимы, когда их и пускали в продажу для приготовления голубцов.

Компоты. Из фруктов: абрикосы, персики, груши, вишня, из слив «ренглод»делали компоты в сахаре. Клали фрукты с ванилью и сахаром в жестяные банки и в течение часа кипятили (пастеризация), после чего компот считался готовым.

Консервы готовили из овощей: баклажан, перец, помидор и кабачков. Из баклажан и кабачков делали также икру. Кроме того, готовили местный вкусный соус под названием «имам байилды» из всех этих овощей и картофеля, залив их растительным маслом. Название «имам байилды» т. е. «имам (духовный наставник) упал в обморок». Когда впервые приготовили это кушанье, дали попробовать имаму, и настолько было вкусно, что имам не выдержал и упал в обморок, откуда и пошло это название.

Сыр. Из овечьего молока делали брынзу «пеныр», а также особый сорт сыра «кашкавал». Приготовляли также «каймак» и «катык» (кислое молоко), а из последнего «сузмэ».

Мыло – «сабун». Летом собирали из дубовых дров золу, она в осеннее время шла на приготовление мыла. Летом также собирали выжарки из курдюков при приготовлении бараньего жира для зимы. Выжарки эти шли также на приготовление мыла. Варили хозяйственные сорта мыла, а также особый сорт, т. н. «кара-сабун» (чёрное мыло), которое готовилось из щелочной воды и выжарок (без каустической соды). (Рецепт: 2 ведра воды, 10 фунтов выжарок, 2 фунта каустической соды, мыло «сабун», 1/2 фунта соли, 1/2 фунта канифоли, 1/8 фунта простой соды).

Сбор ореха. Особую красоту крымские садам придают деревья грецких орехов. Их  ветви расстилались на очень большое пространство. Помню в дер. Алма-Тархан (лет 50 назад) широкая долина вся была под ветвями этих деревьев, а по краям улицы шли стены садов омываемые «арыками» (канава для орошения). В день сборки урожая орехов вся семья шла на их сбор. В этот день даже не принято было готовить обед, а кушали всухомятку и только вечером, уставшие за день работы, возвращались домой, где их ждал уже горячий ужин.

Один из молодых мужчин лез на дерево и начинал трясти ветви, т. к. деревья были очень высокие и развесистые, то для этого существовали особые длинные жерди, которыми били по дальним веткам, что бы осыпать орехи. Внизу вся семья собирала орехи и ссыпали в чувалы – мешки. Придя домой, на день — на два рассыпали па полу в сарае. Тогда было легче снимать зелёную кожуру. Затем орех в скорлупе вымывался в нескольких водах, а после сушился на солнце. После орех вновь ссыпали в мешки, зашивали и оставляли до нужного момента.

Резка винограда. В середине августа начинал уже поспевать виноград, и только в конце сентября начинали валовую сборку урожая винограда. Один или двое мужчин называемые «тарпыджи» (от названия «тарпы» – нечто вроде бочонка с открытым верхом, который надевался на спину т. н. «тарпи») находились в разных частях виноградника, куда собиравшие виноград носили и вытряхивали свои вёдра. На сборку винограда брали большей частью женщин и детей, которые приходили с вёдрами и ножами (10 человек в 2 дня на одну десятину). Ведро ставили под куст винограда, куда падала отрезанная кисть. Полное ведро относили и высыпали в «тарп», а когда он пополнялся, то «тарпыджи» нёс в «магаза», т. е. в сарай, где находились два каменных ящика – «трапан» (давильня), куда высыпалось содержимое тарпы. Посередине между этими ящиками вырывалась яма, куда ставили бочку – перерез для стекания виноградного сусла «шира».

Человек с деревянным молотом «токмак» в руках колотил по винограду, чтобы лучше вытекал сок винограда, а затем и сам с голыми ногами, предварительно вымыв их, лез туда в ящик в эту жижу и начинал топтать ногами виноград. Затем эти выжимки переносились в пресс – «скендже», где сок выжимался до предельной возможности. После, когда разбирали пресс, оттуда вытаскивали куски выжимок, вроде прессованного чая и раскладывали на брезенте, где их начинают размельчать, После этого их кладут в сорокавёдерные бочки (без одного дна) и хранят до зимы для выгонки водки. Зимою приезжал акцизный чиновник, который распечатывал прибор для выгонки водки и давал разрешение на приготовление водки. Когда заканчивалась процедура производства водки, чиновник вновь запечатывал прибор и уезжал. Виноградный сок наливали в дубовые бочки, где он бродил. После брожения вновь переливали в другие бочки, а из отстоя («мирт») делали уксус.

В караимских садах ничего не пропадало: всё шло на переработку. Ко всему этому надо добавить, что во время уборки урожая «баг-бузума» все работы сопровождались песнями. С ранней зари до позднего вечера слышались песни, смех, шутки и работа весело спорилась в этих благодатных местах под руками трудолюбивых людей. Проводя всю весну и лето, и осень в труде, караимы не прочь были и повеселиться. Бывало за лето несколько раз ездили к морю (в Мамашай-8 км и Улу-Кула-12 км). Там готовили обед, ставили самовар и целый день проводили в песнях и веселье.

Перед праздниками рано кончали работы, а хозяйки готовили лучшие кушанья и, главное сладости. У каждого на праздник был открыт стол в ожидании гостей. С приходом визитёров начинались беседы, песни и танцы. У кого имелся музыкальный инструмент, тот выступал со своей музыкой. Конечно, песни и мотивы были почти исключительно крымские, а разговор шёл большей частью по-тюркски. День этот проходил в веселье и общении не только между семьями своей деревни, но ездили и в другие деревни по гостям.

В день поста – «Буюк оруч» (на киппур) караимы собирались со всей качинской долины в дер. Гулюм-бей, где у Бурназа О. Д. в его доме устраивали кенаса (храм), а службу в храме нёс Фуки И. Н. В долинах Бельбека и Альмы собирались также у кого-либо из караимов. В Гулюм-бее после вечерней молитвы все караимы этой деревни, а также приехавшие из других мест в этот день на молитву, приглашались на разговение в дом Бурназа О. Д., где за общим столом встречались друзья и знакомые. После ужина устраивалась вечеринка – конушма, и только утром, отблагодарив радушных и хлебосольных хозяев, гости разъезжались по домам. Так из года в год этот щедрый хозяин угощал своих гостей, а их собиралось от 30 до 50 чел., на свой счёт. Этот Бурназ был большой благотворитель: так, когда было освящение караимского храма в Севастополе в 1910 или 1911 г. все присутствовавшие на этом торжестве – от адмирала до служащего были приглашены к нему на дом, где он за свой счёт, так же, как и в Гулюм-бее устроил торжественный обед, продолжавшийся целые сутки. Гости разошлись только на следующий день. Он также ежегодно выдавал замуж одну девушку из бедной семьи, которой давал полное приданное, а свадьбу устраивал за свой счёт. Этот староватый хозяин не сидел, подобно многим богачам, на мешках с деньгами без пользы себе и другим. Он, получая сам от жизни, в то же время давал возможность жить и другим, помогая им своими деньгами, а главным образом, человеческим отношением.

После сборки урожая некоторые семьи оставались в своих садах на всю зиму, а другие, у которых дети учились, переезжали в город.

Вернувшиеся в город, посылали знакомым родственникам и тем лицам, кто не имел своих садов, плоды своих трудов: виноград, яблоки, груши, орехи и пр., а также виноградное сусло – «шира». Так жили и проводили время караимы в своих наследственных садах и виноградниках в долинах Альмы, Бельбека и Качи

Здоровый труд и нормальный образ, жизни давал нашим предкам здоровый дух и здоровое тело. Поэтому не удивительно было встретить в наших общинах большое количество людей старого поколения, которые достигали весьма преклонных годов. Недаром в феодосийской общине передавалось, что в кенаса приходили 70 стариков, опирающихся на посох. Честный и здоровый труд на лоне природы вырабатывал из них здоровых духом людей и честнейших граждан того государства, где им приходилось жить. Однажды гахан Серайя Хаджи Шапшал сообщил мне, что его дед за 2 недели до своей смерти ехал верхом из Бахчисарая в дер. Ойсунки в свой сад, а ему в это в это время было уже 90 лет.


[1] Сейчас с. Некрасовка, Бахчисарайский р-н

Дневник Бориса Кокеная. Караимская слободка.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Выше я упоминал, что по канонам караимской церкви службу в храмах имели право совершать не только официальные представители религии, но и всякий грамотный караим, знакомый с канонами и обрядностями. Но всё же в каждой общине имелся официальный представитель культа, а иногда даже двое – старший и младший священник. Насколько я помню, эти газзаны (священники) в большинстве были люди довольно развитые, хорошо знакомые с языком религии, языком Библии. Они знали часто и другие языки. Мой прадед И. Ш. Эль-Дур гахан в Кале жил во времена ханов и в начале XIX в., знал, кроме языка Библии, также турецкий, татарский, арабский и русский. Арабский настолько хорошо, что муллы советовались с ним по вопросам того или иного текста Корана. После перехода Крыма под власть России, мы видим в его записях рапорты, написанные им по-русски. Газзан в Кале и писатель начала XIX в. Султанский М. знал русский, польский и татарский язык. Газзан Бейм в Кале в половине XIX в. знал русский, татарский и турецкий язык, а также языки европейские – французский, немецкий и итальянский. Про него писал писатель и поэт гр. Ал. Толстой Жемчужникову, что Бейм один «из образованнейших и приятнейших людей нашего времени». Последний газзан и смотритель Кале А. С. Дубинский, умерший там в 1927 г., знал русский, татарский, турецкий и польский языки. В Феодосии, в моём родном городе, я помню в детские и юношеские годы газзана Баба Джана Бабая (Бабаев), человека с европейским образованием и широкими взглядами. Он знал русский, французский, татарско-турецкий языки.

После него газзаном был мой учитель Т. С. Леви-Бабович, знавший русский, немецкий, арабский и турецко-татарский языки. Затем был газзаном А. И. Катык (филологическое образование), знал русский, немецкий, французский, латинский и татарско-турецкий языки. После него был газзаном И. Я. Круглевич (Нейман) тоже с высшим образованием, знал русский, турецкий и татарский языки. Гахан караимов Хаджи Серайя Шапшал знает русский, французский, арабский, персидский, турецкий и татарский языки. Абен Яшар в Евпатории (середина XIX в.) знал русский, турецкий, татарский, арабский, халдейский, греческий, итальянский, испанский и др. языки. Все они были люди развитые и, кроме знания языков, большинство из них было писателями.

Куда девались древние рукописи феодосийского кенаса (начиная с 1271 г.) я так и не мог добиться, хотя, предвидя это разграбление, я заранее писал в Ленинград в Академию Наук СССР, Академию материальной культуры и в Публичную государственную библиотеку, а также и в Феодосийский музей, но так как я не смог поехать в Крым последние годы, а теперь Крым находится у немцев, то, конечно, все караимские исторические ценности, наверное, погибли. О большой личной библиотеке Т. С. Леви-Бабовича я имел последние сведения перед взятием Севастополя немцами от его брата М. С. что библиотека ещё цела. Письмо было датировано 6 мая 1942 г., а после этого были жестокие бои и бомбардировки, и теперь я сильно опасаюсь за судьбу этой библиотеки, где особенно были замечательные старые рукописи караимских учёных.

***

Численность феодосийской караимской общины до войны 1914 г. равнялась 1200 душ обоего пола. Соответственно этой цифре и площадь, занимаемая караимскими домами была довольно обширна. Линия эта шла с горы Митридат, где были домики Майрам-та Майтопа, Ионака, Байрактара и Чомакова. Отсюда линия спускалась к востоку возле дома Бияната Шпаковской (выше кенаса и ул. Япрак-маллясы) к дому Майкапара, Катыка (все угловые дома) к большому двору Топал Мошака и далее к саду Миндаллы Хаджи Шебетей-ака и по Турецкой ул. шла до Екатерининской ул., откуда заворачивала на запад до Греческой и Дворянской ул. На последней тоже было много караимских домов. Затем поднималась на юг по Греческой улице до генуэзского рва возле Татарской слободки и выше на восток до Таймаз-Кыры под Митридатом, где были дома двух Таймазов, а также Язияка Коген и Аврамака Мерасиди. Против дома Узичка через улицу жили мы в старинном доме Мангуби (бывшем Альянаки). Здесь жила основная масса караимов.

О том, что численность общины и раньше была велика, говорит предание, что когда-то возле кенаса были скамьи, где вечерами перед началом молебна собирались старики, численность которых определялась 70-ю старцами, опирающимися на посох. В моё время их количество было гораздо меньше. Как во всех караимских поселениях в центре стояли храм и школа, а караимские дома окружали их кольцом. Ещё задолго до моего поступления в караимскую школу, последняя была перенесена из занимаемого им дома возле кенаса в более благоустроенное помещение по Турецкой ул. против сада и дома Миндаллы Хаджи Шебетей-ака. Здание школы было подарено упомянутым Хаджи-ага.

В указанных границах караимская слободка, конечно, не сплошь была заселена исключительно караимами, хотя дома все принадлежали караимам. Тут были и крымчаки, но гораздо реже евреи и русские. От генуэзского рва и выше к Митридату, от древней церкви архангелов Гавриила и Михаила до фонтана Эски-Чешме были дома русских и татар, но ведь много караимских домов были и по всему городу, не говоря уже о главной улице – Итальянской и, особенно, на улице дворцов – Екатерининском проспекте на берегу, который начинался от музея Айвазовского, каждый 2-й или 3-й дом-дворец принадлежал караимским фамилиям Крым, Хаджи и Стамболи.

Насколько сильно были заселены эти улицы слободки караимскими семьями и как они себя чувствовали автономно можно заключить из следующего: перед постом «киппур-оручы» за 10 дней каждую ночь служитель кенаса Бабай-ака Стамболлы (стамбулский) бывало глубокой ночью часа в 3-4 ходил по улочкам слободки и речитативом пел: «селиха! селиха!», созывая народ на молитву, подобно тому, как муззин созывал народ в мечеть. Это было в порядке вещей, и никто из некараимских семей не жаловался, что будят их глубокой ночью.

кенаса в Феодосии

В детстве мне было интересно ходить на ночное бдение и слушать печальные мотивы покаянных молитв глубокой старины из уст стариков. Бывало, идёшь ночью и в глубокой тишине и темноте южной ночи видишь одну свечу, поставленную на стеклянной веранде кенаса в знак того, что храм уже открыт и ждёт прихожан, а где-нибудь в узеньких и кривых уличках слободки раздается приятный голос Бабай-ака, который своим пением будит прихожан. В тишине проскрипит и хлопнет калитка, и невидимое лицо, ударяя палкой по камням, движется по направлению свечки в храм. Так как ночью женское отделение кенаса не открывали, помню, несколько женщин, бывало, сидят во дворе под окнами кенаса и слушают древние мотивы, которые, кроме старшего поколения, мало кто помнит, а не записанные на ноты, они, просуществовав сотни лет, бесследно исчезнут в наш безумный век войн и убийств.

Рядом с кенаса был европейского вида дом моих двоюродных братьев, сыновей Эрби-Яков-ака Ага. Они происходили из рода феодосийских Ага, а во дворе у них был ещё старинный домик, имевший одну стену с двориком женского отделения кенаса. Этот домик, где они сами жили, был остатком того Тарап-ханэ (монетный двор), которым заведовали их предки ещё до русского владычества. Наверху этого домика в чердаке, который мы и называли Тарап-хане, и вход в который был с обширной кухни этого маленького домика, хранился всякий хлам, а также кинжалы в оправах, ярлыки с печатями и много чего интересного, которому я (мне было тогда 4–5 лет) не придавал значения. Мать же моих братьев Ага, боясь, что дети, играясь кинжалами, поранят друг друга, продала их цыгану. Когда я вошёл в возраст и стал понимать, то к этому времени там ничего не осталось. Так бессмысленно пропали эти вещи и бумаги большой исторической ценности.

Вспоминаю рассказы моего детства, слышанные в доме моих братьев Ага про одного из этих заведовавших монетным двором. Двери или калитка этого дома выходили на улицу, так называемую Япрак-маллесы (улица листьев), выше кенаса. Каждое утро в условленное время к этим дверям приходили музыканты и будили Ага. Когда последний, выпив свой утренний кофе, выходил, то ему один из его охраны подводил осёдланного коня. Лошадь преклоняла колени перед Ага, и он садился верхом и ехал во дворец хана, но т. к. Кафа подчинялась непосредственно турецкому падишаху, то, по-видимому, Ага ехал во дворец ставленника султана. В доме Ага, как передавали, было богатое убранство, а потолок был инкрустирован перламутром, и когда зажигали свечи, то потолок переливался всеми цветами радуги при свете огней. Фрагменты этого инструктированного потолка я видел ещё в 1932 г. после разрушения этого домика у живших в этом дворе Мересиди Яков-Ака. В детстве на топчанный пол этого домика мои братья настилали деревянный пол. Во время этих работ там был обнаружен в полу древний очаг караимских старинных домов так называемый «тандур». Зимой здесь грелись, опустив в тандур ноги. Всё это прошло и быльём заросло, а я один из последних могикан вспоминаю о делах давно минувших дней на память будущим поколениям.

В этот же дворик каждой осенью привозили деревянный уголь и дрова для раздачи бедным. Так, одна из моих теток Хороз-Саратта привозила несколько подвод деревянного угля и здесь их раздавала бедным жителям караимской слободы. Тут бывали также и крымчаки, жившие на этой слободке, которым также не отказывали в угле.

Осенью после так называемой «баг-бузумы», т. е. уборки урожая в садах и виноградниках, я и мой двоюродный брат Иосиф Ага несли на слободку глубокую большую ивовую корзину «сала», наполненную виноградом и фруктами, и раздавали их тем, кто не имел своего собственного сада или по бедности редко могли себе позволить покупать виноград. Раздача также шла из садов Хороз Саратта. Другие владельцы садов также раздавали фрукты и виноград, а также «шыра» т. е. сусло виноградное, который разносили ученики-родственники этих лиц.

В дни моего детства патриархальность обычаев ещё хорошо сохранялась, и эти славные черты, как раздача угля, фруктов, денег, а на пасху муки, передавались из поколения в поколение до наших дней.

На патриархальность указывали ещё следующие черты людей старого поколения, т. к. они довольствовались малым: так, какой-нибудь старый караим в своей лавчонке, если зарабатывал чистой прибыли в день один рубль или два и это удовлетворяло потребности его семьи, и если случайно в какой-нибудь день эту сумму зарабатывал ещё задолго до конца дня, то он закрывал свою лавчонку и уходил домой, рассуждая: «Господь послал моё дневное пропитание на сегодня, а завтра он также позаботится обо мне. Пусть же сегодня зарабатывают другие, которые ещё не заработали своё дневное пропитание». Если такой «купец» делал «почин» утром, а его сосед ещё не сделал почина, то он второго покупателя не отпускал сам, а приводил к соседу, который ещё не сделал «почина».

В самое жаркое время лета (в конце июля – начале августа) перед постом Недава за 10 дней начинали ходить на кладбище на могилки. Караимское кладбище в Феодосии помещалось за городом на горе. Кладбище было древнее, и покойный археолог А.  Фиркович находил здесь могилы с датой от 1076 г. Вид отсюда на город, бухту и море был замечательный. Мы, южане, склонные как и люди Востока к созерцанию, долгие часы проводили, любуясь морем, и следя за парусами проходящих судов, а разбросанные вокруг нас могилы памятники прошедших поколений говорили нам о тленности нашей жизни, а зелень на них – о вечно юной и прекрасной природе, и в такие минуты мир и покой охватывали наши души, и все молча лежали на траве между могилами и надгробными камнями, каждый живя в своих мыслях и мечтах. В эти моменты бег времени прекращался, и время останавливалось…

Рано утром с рассветом мы, ученики караимской школы и несколько стариков собирались на кладбище, куда с утра начинал стекаться народ, особенно женщины. Стариков приглашали читать заупокойную, а мы – ученики составляли хор и в чистом утреннем воздухе звонко отзывались в разных местах наши юные голоса. За это каждому из нас платили кто пятак, а кто 20 копеек и больше, так что за день мы собирали рубль и больше, а в начале XX века на один рубль могла прожить целая семья. Таким образом, за 10 дней мы собирали немного денег и покупали обувь или ещё что-либо для своих нужд. К тому же ежегодно осенью нам – ученикам в доме Сарибан Аврамака, который жил ниже дома, где родился художник-маринист Айвазовский, каждому на общинные средства шили по костюму, так что среди нас не было таких, которые ходили бы оборванные и грязные.

Уже к полудню хождение на кладбище почти прекращалось, т. к. в это время бывало очень жарко, а на кладбище принято было ходить только в чёрном или в одежде тёмных цветов. Вечером, когда уже удлинялись тени, опять усиливался приход на кладбище. Это продолжалось почти до захода солнца, когда мы все оставляли кладбище до следующего дня. Кушать мы приносили с собой, а по дороге в пекарне покупали у турок турецкие бублики (по копейке) штук 40–50 для всех.

Кладбище имело очень опрятный и весёлый вид: зелень, трава, яркое солнце, чистый воздух, даль моря – всё это располагало к хорошему настроению, и вид опрятных могил на этом фоне не портил нашего аппетита. Воду мы, дети, приносили недалеко от кладбища из источника. В день поста, который продолжался только до полудня, после конца молитвы в храме, на кладбище приходили исключительно мужчины. В это время, до выхода прихожан из храма, на площадке перед кенаса, возле фонтана готовились к «корбану» т. е. жертвоприношению, этому остатку древних времён. Состоятельные люди по желанию или обету посылали одну или несколько овец для корбана, и их собиралось штук 20–25. Так как эти десять дней не разрешалось есть мясной пищи в знак печали о разрушении первого храма Соломона, и это время называли «пычак котарылган», т. е. нож поднят, ибо в течение этих 10 дней запрещалось резать скотину, то некоторые семьи посылали резать для себя также и птицу. Эти животные и птицы лежали в ожидании конца молитвы в храме. Джамаат выходил из кенаса и собирался тут же на площади. Тогда священник подходил к животным, ему давали особый нож, и он резал одну овцу или несколько и отходил. Затем эту операцию продолжали другие лица, имевшие «эрбии»[1].

Не помню, чтобы мой учитель и газзан Товья Леви-Бабович когда-либо резал животных. Как видно этот старинный обычай, отзывавшийся эпохой ещё идолопоклонства, не был в согласии с его взглядами на жизнь. После свежевали мясо барашек и тут же раздавали бедным семьям, дети которых относили домой это жертвенное мясо. Не отказывали в мясе и разным беднякам других национальностей, жившим на караимской слободке. Несмотря на разность религий и ритуальные предубеждения того времени, всё же бедняки не придерживались на этот день строгих правил и не отказывали позволить себе есть мясо овец, резанных не по ритуальным правилам своей религии. В ожидании начала «корбана», мясники, кое-кто из слобожан и мы – малыши лежали в тени дома Ага, возле кенаса, перебрасываясь плодами «узерлик» (гармала), который к этому времени созревал вполне. Мы ходили на гору Митридат, где этот «узерлик» рос в большом количестве, так что, наполнив свои карманы, мы ловко попадали в голые места – руки и лицо – и больно били друг друга. Haм, малышам, всегда хватало работы везде, где было какое-либо сборище. После всего этого джамаат расходился по домам и разговлялся.

В Крыму, как и везде по России, когда наступала засуха, люди, шли крестным ходом в поле, за город, на кладбище молить о прекращении засухи и ниспослании дождя. Была такая засуха во время моего детства в первые годы ХХ столетия. В нашем городке русские, греки, татары к др. национальности выходили за город, служили молебны. Почему-то только караимы не выходили, хотя в ритуале караимского богослужения есть специальные молитвы о ниспослании дождя. Уже караимам начали говорить об этом и другие национальности. Но вот настало время, когда был назначен день для молебствия о ниспослании дождя. Народ собрался и во главе со священником Баба-Джан-Бабаевым двинулся на кладбище со свитками Св. Писания. День был жаркий, на небе ни облачка и солнце палило вовсю. Газзан Бабаев пришел с зонтиком в руках. Прихожане, подталкивая друг друга, указывали на зонтик в руках священника: «Смотри, мол, какая самоуверенность!».

Как бы ни было, народ двинулся с чтением псалмов по горной дороге на кладбище. Что там происходило я не знаю, т. к. на кладбище я не ходил, но когда братья пришли домой, все они были мокры до нитки от проливного дождя, молодёжь, сняв с себя пиджаки, укрыли свитки Св. Писания, а сами как следует выкупались под ливнем. После этого случая долгое время в городе в общинах разных национальностей не утихали разговоры об этом случае, и о том, как газзан Баба-Джан Бабаев шёл на молебствие с зонтиком…


[1] Специально обученные мужчины, знающие правила резки животных для употребления в пищу, и имевшие звание «эрби»