Яков Кефели (1876–1967).

Имя генерала Кефели – одно из светлых имён, украшающих длинный перечень имён героев обороны Порт-Артура (см. «Правда о Порт-Артуре», С.Пб., 1906-1907, Е. Ножин).

Я. Кефели был, незаурядным человеком. Отличный врач, хороший военный организатор и командир. Это видно хотя бы из того, что он был назначен Великим князем Николаем Николаевичем комендантом турецкого Трапезунда, который русские войска заняли во время Первой мировой войны 1914 г.

Я. Кефели был и одарённым политиком. Ещё до Второй мировой войны 1940 г. он написал работы, предлагающие французскому государству провести со­циальные законы, которые установило правитель­ство только после войны.

Будущий герой Порт-Артура, доктор медицины, гене­рал Я. Кефели родился в семье старшего караимского газзана (священника) в городе Николаеве и кровно связан с Крымом. Его предки по мужской линии – выходцы из Кафы (Феодосии). Мать – Арзу, урождённая Сакизчи-Ага, происходила из древнего карайского княжеского рода, правившего в Кырк-Йере (Джуфт-Кале).

Традиционную для караимов-тюрков тягу к военной про­фессии Яков Кефели сочетал со стремлением стать врачом. В 1896 г. он поступил в Императорскую Военно-медицин­скую академию и закончил её с отличием в 1901 г. со сте­пенью врача. В том же году начал воинскую службу врачом ме­дицинской части Управления Порт-Артура, а затем был пере­ведеён на должность врача в Квантунский флотский экипаж.

В 1902-1904 гг. находился в заграничном плавании в должности судового врача на крейсере «Забияка» и эскадренном броненосце «Пересвет», и в должности отряд­ного врача на эскадренном миноносце Первой тихоокеан­ской эскадры. На последней должности он состоял и во время русско-японской войны. 27 января 1904 года участвовал в бою с японским флотом у Порт-Артура, находясь на миноносце «Стерегущий».

В должности заведующего Санитарным отрядом воевал на Зеленых Горах с 13 по 15 июля 1904 г. в составе дивизии генерала Кондратенко. С 15 июля по 20 декабря участвуя в обороне крепости Порт-Артур, находился с Санитарным отрядом на атакованном участке северо-восточного фронта. Отличился в боях, внёс заметный вклад в организацию военно-полевой медицины.

Начав службу младшим врачом, Я. Кефели прошёл путь до генерала. Адмиралом Колчаком, который хорошо его знал, был назначен в международный санитарный Совет для Ближнего востока.

Переехав в Париж, прожил там до конца своих дней. «Не было дня без мыслей о покинутой родине, о родных и друзьях, о погибших и живых… Они дороги мне здесь даже в обломках за рубежом, где суждено мне остаться навсег­да.» — писал он в своих «Воспоминаниях обо всём».

Яков Кефели являлся авторитетом в эмигрантских кругах. Как старший по званию, возглавлял морское собрание соратников по флоту. Издал за рубежом ряд работ. К сожалению, пока не все они опубликованы.

Его работы «На «Пересеете» в 1903 году» и «Об Ушедшем уходящий» своеобразная энциклопедия российского флота начала века. Интересны даже названия разделов этой рукописи: обед; отпуска; венерическая профилактика; церемонии; подъеём флага и т.д.

Интересна его рукопись «Ленин или Иванов 14-й? Октябрьский переворот», повествующая о товарище по плаванию, командире крейсера «Диана», капитане Модесте Иванове. Он сыграл важную роль в привлечении флота на сторону революции и был первым морским министром советской власти. Я. Кефели убеждён, что «без Иванова 14-го в октябре не было бы Ленина после октября, и вся история человечества пошла бы по иному пути».

Остались неизданными работы Я. Кефели политико-философского и экономического направления.

Яков Кефели нередко употреблял характерные в прошлом для крымчан народные выражения. Например: «Судьба сильнее нас, и её узоров не разгадать. На всё Кысмет!» Последняя фраза – «На всё судьба!» – распространенное присловье крымских караимов и крымских татар – «Кысмет болса».

В воспоминаниях Я. Кефели много познавательного, поучительного: этнографические заметки, любопытные факты о нравах моряков, о флотских традициях, об отношениях представителей разных национальностей, о веротерпимости и т.д. «По фамилиям, – пишет Я. Кефели, – в кают-компании были представлены народности всей России и даже Европы: русские, украинцы, немцы, поляк, эстонец, крымский караим, татарин. Они были разной веры, преимущественно христиане (православные, лютеране, католик)». «Среди офицеров во всей эскадре, – отмечает автор воспоминаний, – не христиан было только двое я [караимского вероисповедания] и лейтенант Ислямов – магометанин». Все чувствовали себя комфортно и в будни, и во время официальных православных праздников и были в прекрасных отношениях с судовым священником, «тихим и добрейшим иеромонахом отцом Вениамином». Я. Кефели пишет: «Как караим, я чту учение Христа не менее христиан» и подчеркивает, что «никогда не выдавал себя за православного или христианина, но уважал чужое, и меня за это уважали». В кают-компании о религии не говорили. Это запрещал ещё Морской устав Петра Великого, как и разговоры о политике и осуждение начальства.

Отец Якова Кефели был старшим газзаном. Так что он знал учение Анана и то, что караимская религия считает Иисуса Христа пророком, признаёт его учение, но не считает его сыном Божьим. Поэтому Я. Кефели не чувствовал себя среди православных чужим.

К сожалению, большинство караимов, особенно после революции, сводит учение караимов к внешним малочисленным обрядам, не зная сути своей веры. Надо признаться, что караимы не одни в этом отношении. Если бы русские-христиане знали учение Иисуса Христа, то они не согласились бы быть палачами во времена красного террора.

Я. Кефели был дружен с адмиралом Колчаком (они познакомились при защите Порт-Артура) и до Мировой войны 1914 г. находился под его командованием, а позднее, находясь на кавказском фронте, он был под управлением Великого князя Николая Николаевича, который ценил его ипроизвёл в генеральский чин.

Я. Кефели один из первых с небольшой группой других караимов, заинтересовался происхождением своего народа, изучая персидских и французских авторов, и пришёл заключению, что крымские караи потомки караитов Средней Азии. Это подтвердили и дальнейшие исследования на основе работ персидских, монгольских, китайских, а также русских и турецких авторов.

Родственники Я. Кефели из Симферополя и Парижа.

Родственники и потомки Якова Кефели живут в Симферополе, Николаеве, Одессе и за рубежом – во Франции (Париж) и США. Следуя примеру своего деда, его внук Юсуф Кефели, по матери потомок последнего турецкого султана, был офицером французского флота.

Михаил Сарач.

Я. Кефели. Воспоминания русского студента в Париже в 1900 здесь

Я. Кефели. В КИТАЕ НА ХОЛЕРЕ В 1902 ГОДУ

Я. Кефели. Поручик Тапсашар.

Реклама

Поручик Тапсашар.

Я. И. Кефели

Другие работы Я. Кефели и книги здесь.

В долинке были тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни.

Только за оврагом через мосточек одиноко стоял чуть заметный во мгле давно уже пустовавший небольшой деревянный барак командира 7-ой роты, поручика Тапсашара (инструктора-стрелка).

Мы направились к домику и остановились на мостике.

Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли 15 октября впереди форта 3 во время вылазки, выбив японцев из трёх рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время генерального штурма крепости.

Не вышло у него! И форт уцелел. И штурм был отбит.

Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже японцев, натиске, был убит впереди роты её командир (стрелок 5-го стрелкового полка) и 60 матросов. Оставшаяся на руках унтер-офицеров-стрелков рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью передала их смене.

За сутки рота потеряла убитыми и ранеными почти весь состав. Уцелели невредимыми только 2 матроса: артельщик и кок, и солдат-вестовой командира.

За отсутствием состава и резервов для её восстановления, седьмая рота Квантунского флотского экипажа была приказом по экипажу расформирована.

Рыцарская церемония

В ноябре на линии обороны впереди штаба генерала Горбатовского[1] состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых.

Во время перемирия японцы добивали своих умиравших ударами штыков. Это поражало наших. В то же время, наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого-то. После вопросов оказалось, что они ищут тело какого-то большого самурая.

Командир курганной батареи, где поблизости происходила церемония заключения перемирия, великодушно возвратил им снятую с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, искомое японцами и опознанное ими по этой сабле, было зарыто в братскую могилу около Курганной вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами. Они внезапно среди бела дня атаковали бешенным натиском батарею. Обедавшие, чуть не с ложками (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи почти всех.

Когда японские парламентёры увидели саблю, на которой были какие-то надписи, все стали низко, в пояс ей кланяться и шипя втягивать в себя воздух (знак особого почтения).

Старший из японцев, полковник генерального штаба Ватанабе на хорошем русском языке сказал командиру Курганной, подарившему японцам саблю самурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты*.

Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович[2] (георгиевский кавалер и бывший полицмейстер Александрийского театра) состоял в то время ещё подпоручиком в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был свидетелем почестей, выданных японцами сабле самурая.

На одном из обедов порт-артурцев в морском собрании на рю Буасьер, 40, в 1946 г. он подробно рассказал присутствующим этот случай и нижеследующие интересные его подробности.

Тело героя за саблю самурая

Когда перемирие окончилось, вновь началась стрельба с обеих сторон. Взаимокалеченье и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без перерыва уже тянущееся 6 месяцев, вошло опять в норму.

Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на восточном были возможны нежности вроде уборки раненых.

На следующий день после перемирия в тот же час и на том же месте, как и накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл горнист.

Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.

Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколько корзин с яствами и напитками.

После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой-то ящик и поднесли его к месту встречи парламентёров.

Японцы объяснили русским, что это тело русского офицера, которое они сохранили. О подвиге этого офицера, выбившего два батальона японцев из окопов под самым гласисом форта в середине октября, было донесено Микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвращённую, они теперь возвращали тело этого храбреца.

Шашка храбреца в музее

Позднее, уже возвратясь в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков Артура, полковник Семёнов[3], флигель-адъютант Государя Императора, будучи в плену, узнал от японцев о подвиге поручика Тапсашара, и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, Микадо повелел по окончании войны уведомить русского Императора о доблестном подвиге его офицера. Эти известия флигель-адъютант сообщил в печать того времени. Всё это помещено в третьем номере «Правды о Порт-Артуре» Ножина со слов самого флигель-адъютанта Семёнова.

Мои воспоминания о Тапсашаре

Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее:

Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Сидел я в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассматривать раздаточную ведомость на жалование офицерам. Вижу странную фамилию Тапсашар.

Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заметил бы её, если бы сразу не обратил внимание на тюркский перевод:

— Тапса-ашар, что значит:

— Если найдет, то съест.

Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:

— Кто этот офицер?

— А к нам назначенный из 5-го Восточно-сибирского полка, инструктор для новобранцев.

— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, попросил я казначея.

Узнав мою фамилию, общеизвестную и распространенную у крымских караимов, Тапсашар вскоре со мной познакомился.

Нам обоим казалось тогда, что мы единственные караимы в Порт-Артуре и, как странно, оба оказались во флоте и в одной части**.

Позднее судьба ещё больше нас сблизила.

Когда началась морская осада, я со своим первым морским санитарным отрядом, которым я командовал, после отступления с Зелёной горы, где был в составе дивизии генерала Кондратенко, был назначен в первый боевой участок крепости и помещён впере­ди Крестовой батареи в полуверсте от морского берега.

Там же стояли бараки 7 роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии обороны, которые он занимал, были на склоне небольшого хребта, которым отделялась наша долинка от передовых окопов.

До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий.

Жизнь была тихая, и я и мои помощники студенты 5 курса Императорской Военно-медицинской Академии Лютинский и Подсосов[4] перезнакомились и подружились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом.

В большой дружбе были с ним мои студенты.

В начале октября его рота из спокойной позиции в окопах у редута 1, впереди Крестовой батареи, была переведена в резервы штаба генерала Горбатовского и стояла за Владимирской горкой в устроенных ею временных блиндажах, покрытых рельсами.

Мой отряд тоже наполовину был переведён к штабу Горбатовского.

Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шёл обстрел этого места шрапнелью, которая барабанила часто по крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нём можно было свободно только сидеть. Ходить же нужно было только согнувшись.

Денщик поручика угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкий кофе.

Поручик Тапсашар подробно рассказывал мне, что сегодня на резерве сам генерал Горбатовский водил его на укрепления, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнёт светать, сделать со своей ротой.

Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в ближайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.

В течение двух предшествующих ночей генерал уже посылает 9 и 8 роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс-капитана по адмиралтейству Матусевича (9-ая) и поручика стрелка Милято (8-ая)***.

Тапсашар подробно объяснял мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чём была ошибка предшественников.

В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа. Я подумал, что если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и ещё выпить кофе, чем вылезать наружу. Что же будет завтра на рассвете, когда седьмая рота нашего экипажа (я тоже числился в Квантунском экипаже) пойдёт выполнять урок Горбатовского?

Барабанная дробь шрапнели прервала профессиональную ажитацию[5] офицера-инструктора. Его оживление как-то завяло, он задумался на минуту. Потом расстегнул борт военного сюртука и стал шарить в боковом кармане.

— Вчера ночью я много проиграл в карты. Не везло. У меня осталось только 300 рублей. Если вы благополучно вернётесь домой, передайте их моей матери. Они мне больше не нужны. Он вручил мне три катеринки.

В эту ночь на пункте

В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не раздевался неделями.

Около четырёх часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой – и нашей артиллерией ближайших фортов и залпами неприятеля.

Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно, но все это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступления.

Вскоре поодиночке стали появляться матросы седьмой роты.

Кто-то в толпе, скопившейся в тесноте у дверей сарая, крикнул:

— Ротного убило, ротного убило!

У меня ёкнуло, не Тапсашар ли?

В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина стрелка унтер-офицера седьмой роты, мне хорошо знакомого ещё из-под Крестовых гор. Ему снесло часть черепной кости, и твёрдая мозговая оболочка была обнажена совершенно, на ладонь, и резко пульсировала, заливаясь кровью.

Этот большого роста молодец сам на ногах пришёл на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, покачивая слегка залитой кровью головой.

Видя свою беспомощность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Чтобы как-то отвлечь его от ужасной боли и непоправимого горя, я заговорил с ним по-татарски.

Реплики не последовало. Он побледнел и свалился на нары.

Раненые приходили и их приносили десятками из окрестных частей и нашей седьмой роты. Подошли и другие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, приносили новых.

Картина после боя

На утро, когда взошло солнце, с окрестных батарей и укреплений увидели следующую картину:

Далеко внизу под фортом 3 лежал в сером пальто и чёрной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнажённую шашку, направленную остриём в сторону неприятеля.

Вокруг него венцом лежало около 60 трупов матросов-юношей последнего призыва, которых он инструктировал сам и сам же повёл их в первый и последний славный бой.

Картину эту с форта наблюдали почти без изменения несколько дней. Но потом в течение одной ночи тело поручика Тапсашара исчезло. Матросы же, павшие около него, остались по-прежнему на месте брани.

Труп

Мой студент Лютинский был особенно дружен с поручиком Тапсашаром: были партнёрами в карты. Оба любили этот спорт.

Лютинский, фотограф-любитель, много раз снимал седьмую роту и её командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости.

Эти скромные лица юношей матросов и солдат и столь же ординарные облики их молодых начальников, офицеров, когда-то моих друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти то далёкое прошлое, теперь мною излагаемое здесь грядущему поколению будущих жертв дальнозорких дипломатов и твёрдых властителей.

Будучи дежурным на перевязочном пункте, студент Лютинский принял тело поручика Тапсашара, когда в ноябре, во время перемирия японцы сами принесли его и вручили русским.

— Принесли тело Марка Федотыча – доложил он мне, когда я приехал. – Доставили во время перемирия.

— А где же оно? — спросил я.

— Да на дворе, за сараем.

Мы вышли. На земле, прикрытый рогожей, лежал поручик Тапсашар.

Но маленький, щупленький, как мальчик. Торчащие щетинистые усы. Обросшие щеки. Как будто он очень долго не брился. Борода отросла, видимо, уже после смерти. Накануне атаки он брился при мне в блиндаже.

Вся верхняя одежда, сюртук и сапоги отсутствовали. Не было на нём и никаких бумаг. Видимо, сняли японцы.

Похороны

Не похоронить ли нам Марка Федотыча у нас на Крестовой, около его барака за мосточком, подумали мы с Лютинским.

Неудобно перед его командой. Их, если и уберут, даже, тут же зароют в общих ямах, решили мы.

— Позвоните доктору Ястребову, спросите инструкций, — посоветовал мне кто-то.

Морское начальство было более сердечно к жертвам политического темперамента.

Тела убитых морских офицеров было приказано доставлять в морской госпиталь, в Новом городе. Их хоронили оттуда по утрам в поле возле маяка Ляотешань. Это неогороженное пространство без сторожа разбито было на аллеи и к концу осады изрыто тысячами одиноких и братских могил.

Туда сваливали и зарывали от взоров истории следы преступления далеко видящих будущее, как метеорологи, дипломатов и твёрдых в своих решениях полководцев нашей современности.

К ночи из экипажа прислали солдат (для перевозки бочек) с возницей матросом. Мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски биндюга и прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи и, идя рядом, выехал на шоссе.

Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы.

Ни души кругом не было видно. Стояла тёмная ночь.

Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из орудий и ружей была последним салютом в честь покойного храбреца, нашего друга.

Минуты через две в полной тьме я произнес традиционное у караимов: «Аллах рахмет этсын (Господь, да помянут)», и повернул назад.

Через день я сменился и к 8 утра подъезжал к морскому госпиталю на своём коне-иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью.

Вижу, со стороны Ляотешаньского шоссе идёт небольшая команда 12 роты Квантунского экипажа, во главе которой шёл её командир, старый уже капитан-стрелок Зленицин с длинной седеющей бородой.

А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе мне приказано было сегодняшнюю партию похоронить в шесть часов утра.

— Карандашом мы написали его имя на доске, которую воткнули над его могилой.

Я повернул коня и поскакал назад под третий форт.

Уже при японцах мне удалось поехать верхом после падения крепости на Ляотешанское кладбище. В течение трёх часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашёл. Все надписи, сделанные химическим каранда­шом, были смыты. Ни одной живой души я нигде не видел. Приближался заход солнца, после которого русским офицерам и солдатам запрещалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.

Вскоре японцы выслали из Артура семерых молодых врачей флота и Красного Креста и меня в их числе за дерзкое письмо, отправленное нами японскому командованию.

Памятник храбрецу

Когда я вернулся в Россию, счёл долгом побывать у стариков родителей Тапсашара. Но до меня у них уже был его вестовой, который рассказал им почти то же, что я изложил здесь об их единственном сыне, скромном незаметном человеке, след которого останется в памяти, как о солдате, достойном этого имени.

Когда весть о Тапсашаре распространилась среди родного народца, почитатели его памяти, по древнему обычаю у караимов, поставили ему особый памятник «йолджи таш», т.е. воткнутый в землю камень. Такие памятники ставили караимы на своём древнем восьмисотлетнем кладбище под Бахчисараем в долине Балта Тиймэз (топор не тронет) среди рощи дубов, освещенных для них.

В отличие от обычных у караимов памятников в виде конского седла (эгер), «йолджи таш» ставили тем воинам, тела которых не вернулись на родину.

Во время «великой бескровной» революции памятник этот был разрушен, потому что последователям Ленина не понравилась надпись на камне, что Тапсашар пал в бою при обороне Порт-Артура «за царя и родину».

Примечания:

* По словам полковника Яфимовича, командир Курганной батареи Карамышев уже генералом во время русской революции посетил Японию и был сердечно и почётно принят в японском обществе.

**Потом уже в России, в Троках, я познакомился в 1906 году с фейерверкером из артиллерийской бригады полковника Ирмана Робачевским. Он также был во время осады в Порт-Артуре и получил знаки военного ордена 4 и 3 степени.

Литовские караимы гордились им и сами привели его ко мне.

Через 50 лет, уже в Париже я узнал, что в одном из стрелковых полков был ещё крымский караим, капитан Тиро, который был убит в самом начале осады.

Пятый караим в Артуре мне был хорошо известен ещё во время осады. Это морской чиновник Кокизов. Он служил бухгалтером в портовой конторе. Он был крещённый и страдал обще-караимским недугом – любил карты. ***Недостаток офицеров был так велик в пехоте уже в октябре, что большими ротами командовало по одному офицеру, без субалтернов[6].

---

[1] Владимир Николаевич Горбатовский (1851 – 1924) – русский военачальник, участник защиты Порт-Артура в Русско-японской войне в чине генерал-майора, командующий Восточным фронтом обороны крепости.

[2] Пётр Владимирович Яфимович был награждён орденом Георгия 4 степени.

[3] Владимир Григорьевич Семёнов (1857—1908) – участник Русско-турецкой и Русско-японской войн, герой Порт-артурской обороны, генерал-майор (1904).

[4] Валериан Валерьевич Люти(ы)нский  – во время описываемых событий – студент 4 курса Императорской Военно-медицинской академии; военный врач; главный врач Севастопольского военно-морского госпиталя (1918); заведующий медицинской частью штаба Врангеля; умер в Севастополе.

Алексей Викторович Подсосов – во время описываемых событий – студент 4 курса Императорской Военно-медицинской академии; санитарный и детский врач (1924); заведующий Дорздравом Персмкой железной дороги, главный врач Свердловской железной дороги; писатель-фантаст; умер в 1956 г.

[5]  Выраженное эмоциональное возбуждение, характеризующееся интенсивным страхом, а также речевым или двигательным беспокойством.

[6] субалтерн-офицер — младший офицер роты, эскадрона, батареи

В Париже в 1900 году. Воспоминания русского студента. Части IХ, Х.

Часть I здесь.

Часть VIII здесь.

IX. В гостях у президента Республики

Завершением студенческих увеселений и нашего пребывания в Париже явился приём в Елисейском дворце, который президент Республики устроил в честь студенческого конгресса. Всем нам роздали именные билеты из белого картона с выпуклой вдавленной печатью: Republique Frakçais, President de la Republique[1], в которой сообщалось что Президент Республики и М-м Эмиль Лубэ приглашают нас в Елисейский дворец к 2 часам дня на garden party. Ради столь торжественного случая, я стал искать шапку, которой у меня недоставало к форме, но найти её не мог. Я решил ограничиться тем, что купил себе белые замшевые перчатки, которые оказались настолько хороши, что я носил их потом ещё несколько лет. Долго мы обсуждали с Кадькой, как мы отправимся в Елисейский дворец и решили для важности взять фиакр, а не идти пешком, как мы обыкновенно делали, проходя ежедневно по десятку вёрст и больше.

Съезд

Около Мадлен[2] мы выбрали фиакр с красивой лошадью и важно подкатили ко дворцу, куда в ворота с улицы вливалась уже многочисленная публика. Часовые, увидя мою военную форму, взяли на караул. Нас сразу направили через проходные залы дворца в красивый, огромный сад, украшенный флагами, где толпились довольно густое общество, причём кроме студентов, которых мы различали по молодым лицам и корпоративным костюмам, мы увидели много пожилых штатских и военных. Оказалось, что в этот день и час президент принимал у себя, кроме студенческого конгресса, также всемирный конгресс врачей и приехавшего для обозрения выставки, персидского шаха Наср-Эддина[3]. Столь разношерстная публика густыми толпами обступала открытые буфеты, разбросанные по обширному саду, где приглашённых потчевали прохладительными напитками, пирожными, фруктами, шампанским.

Особенно был вкусен оршад[4] из тёртого миндаля, которым мы упивались в жаркий августовский день.

После получасовой прогулки по саду дворца, все устремились к обширной открытой сцене, перед которой были расставлены на открытом воздухе красивые ряды стульев.

Шествие шаха и президента

Вскоре началось шествие. Президент шёл медленным шагом рядом с персидским шахом. Президент был во фраке с красной лентой через плечо и без шляпы. Шах – в экзотическом военном наряде и шапке с высоким султаном. Их сопровождала большая свита военных и дипломатов. Бросалась в глаза маленькая конфектная фигурка Лубе и рядом грузная неуклюжая фигура шаха, уже почти старика[5], состарившегося преждевременно. Лубе и шах, чинно и мирно, дойдя до середины первого ряда кресел, остановились и, повернувшись лицом к публике, стали поклонами отвечать на аплодисменты и отдельные приветственные кивки, и затем уселись на свои места.

Ближайшие к ним ряда кресел заняла мундирная публика, среди которой я увидел несколько русских офицеров. Мы, студенты, занимали преимущественно стоячие места по обочинам партера.

Балет

Заиграла музыка, поднялся занавес, начался прекрасный балет. Молоденькие балерины всех наций порхали на сцене, приводя в восторг студенческую молодежь, неистово аплодирующую.

В программе балета были танцы различных наций Европы. Не знаю, танцевали ли это балерины разных национальностей или же разнились только танцы, но «итальянки» были восхитительны по своей внешности, красавицы одна к другой на подбор.

Разъезд

После часового балетного спектакля президент и шах вместе с публикой направились в сторону дворца, медленно раскланиваясь в обе стороны, а мы все два конгресса – врачей всего света и юношей всего мира – веселыми группами направились по обширному саду Елисейского дворца и стали осаждать буфеты с шампанским и сладостями. Военная музыка то в одном, то в другом конце парка развлекала гостей. Около 5 часов дня начался разъезд.

Покушение на шаха

Характерно, что несмотря на присутствие глав двух государств в такой непосредственной близости с толпой около 2 тыс. человек, не вызывало в отношении никаких мер предосторожностей. Мы вошли во дворец без контроля. Странно, что на другой день, при проезде шаха через один из парижских мостов, какой-то человек стрелял в него, но промахнулся. Об этом мы узнали из газет. Это не был перс, сводивший счёты с шахом, а, кажется, какой-то европеец-анархист. Тогда анархисты были политическими вендеттами дня.

Х. Домой

Наш быт в Париже

Приближался конец третьей недели нашего пребывания в Париже. Только в молодости можно было выносить такое напряжение. Мы не знали отдыха, разрываясь между осмотрами выставки и гуляниями, устроенными для студенческого конгресса. Только в 2 часа ночи мы, обычно, возвращались в отель, взбирались на 6-ой этаж в нашу мансарду и засыпали мгновенно, лёжа в чистых, удобных постелях. Просыпались мы часам к 9 утра и сейчас же быстро собирались на выполнение новых очередных номеров. Все хождения по Парижу совершались нами почти исключительно пешком, только изредка мы позволяли себе роскошь сесть в омнибус, и то, по преимуществу на верхний этаж. Виденного мы не обсуждали, а только накапливали в свою память, чтобы потом разобраться и освоить бесконечное количество виденного нами и воспринятого. Одного мы не могли изменить из наших русских привычек: не выпить утром чаю. Французское кофе нас не манило. Кадька выбегал, как всегда со смехом в коридор и с верхнего этажа кричал: «Жозеф, Жозеф, ло шод[6]!». И через несколько минут красивый молодой Жозеф приносил нам в большом кувшине для умывания горячую воду. Он уже знал, что мы требуем её для заварки чая и приносил её ещё достаточно горячей. Мы высыпали туда купленный накануне в аптеке порошок чая и обильно им напивались. В то время в Париже трудно было найти чай в магазинах: французы к нему не привыкли, и русские нас научили искать чай в аптеках.

Кадькина симпатия

Кадька был значительно богаче меня и больше меня тратил. Уборщица нашей комнаты, молоденькая и миленькая Жаклин, питала к Кадьке самые нежные чувства и называла его «мА пупе шери» и «мон трэзор»[7]. Конечно, её сокровище отвечало ей взаимностью, но «остальное» приплачивалось «деньгами».

Бежим, спешим

Ресурсы наши настолько оскудели, что я и Кадька, как и раньше наш общий друг по гимназии Володя Куличенко, должны были немедленно собираться домой. Правда, обратный проезд до Берлина был уже оплачен, но мне предстояли ещё расходы от Берлина до Симферополя, хотя по воинскому тарифу требовалась сумма небольшая. Мы наметили день нашего отъезда.

Широта и любознательность властей Франции

            Я не могу пожаловаться, что потратился во Франции. Всё, что получили, всё что видели и чем насладились – всё было благодаря студенческому конгрессу даваемо нам бесплатно. Нигде с нас ничего не брали ни за зрелища, ни за увеселения, ни за угощение сладостями и шампанским, которым нас всюду потчевал. Всё обозрение выставки стоило тогда недорого, так как билеты были долгосрочные и дешёвые. Я никогда не забуду того радушия и любезности, с которыми нас встречали французы, особенно меня, бывшего в русской военной форме. Нынешних «карт д’аштёр»[8] мы не оправдали бы, очевидно.

Едем обратно

Наконец-то мы покинули Париж и опять через Брюссель, Аахен и Кёльн направились в Берлин, а оттуда через сутки-двое к русской границе. Мы очень сожалели, что когда брали в Берлине рейзекарте[9] в Париж, не оговорили себе обратного возвращения через Вену, что было возможно. Тогда бы наше путешествие за границу было бы ещё увлекательнее, ибо Вена того времени считалась вторым Парижем Европы.

Когда поезд подходил к русской границе, ехавшие с нами русские в разговорах напомнили, что нужно просмотреть свой багаж и, если есть какая-либо обличительная против режима литература, лучше её выбросить в окно.

Опять на русской границе

У Кадьки оказалось две-три брошюрки с клеветами на царский дом. Я их тоже читал, явно и грубо утрированное содержание производило обратное впечатление: в них не было осуждения режима, а были нападки на личную интимную жизнь великих князей. Кадька даже не помнил, кто их ему всучил. До границы мы ещё раз их перечитали и выбросили за окно вагона.

Контрабанды у нас не было и быть не могло. Я боялся за своего алебардье, им никто не поинтересовался, но мои альбомы и проспекты жандарм всё же внимательно просмотрел.

Как-то очень быстро мы вновь оказались в Александрово. Как не было интересно за границей, но переехав русскую границу, мы вновь почувствовали себя дома. Какая-то непонятная радость и приятное чувство заполнило наши души. В гостях хорошо, а дома лучше.

Мои спутники и товарищи

На русской границе мы расстались с Кадькой, с тех пор я никогда его больше не видел, не знаю жив ли он и какова его судьба…

Судьба Володи Куличенко была печальна. Он служил, как и я, во флоте. В революцию 1905 года, выполняя страшный долг, как врач присутствовал при расстреле лейтенанта Шмидта. Когда к власти пришли большевики, он был расстрелян сам[10].

Ничего не знаю и о судьбе нашего чичероне по Берлину Лапине. Он, как и мы с Куличенко, был принят в Военно-Медицинскую Академию, но не мог выносить вида трупов и перешёл в электро-технический институт. Тогда, в Берлине, мы, одноклассники по гимназии, виделись с ним последний раз.

Финансовый кризис

Мой путь по русским железным дорогам шёл мимо Кременчуга, где жил мой дядя, младший брат моего отца. Я воспользовался случаем, прервал свою поездку и заехал к нему. С вокзала, на оставшиеся у меня 20 копеек, я нанял извозчика и приехал к нему. Отдохнув сутки и, получив денежное подкрепление, я прибыл в Симферополь с моим скромным багажом, в котором кроме статуэтки алебардье, память о Париже, было несколько альбомов и фотографий с выставки и достопримечательностей Парижа – столицы мира.

Моя матушка долго берегла эти дорогие для меня мелочи.

Дома

Первый мой визит был на кладбище на могилу дорогой бабушки, которая не дождалась моего возвращения. Как сейчас помню, этот день. Мы сели с отцом в экипаж, заехали за помощником газзана и отправились за город на далёкое караимское кладбище. Отец прочёл молитву у свежей могилы своей матери, одиноко возвышавшейся на вершине небольшого холмика. Тяжелый камень был положен у изголовья бабушки, обращённого к Югу. Мы произнесли традиционно «Аллах рахмет этсын» /да поможет Господь/, бросили традиционно по горсти земли, молча, склонив головы, постояли на месте и двинулись обратно… Вновь втроём остановились у ворот кладбища, помощник отца прочёл молитву об успокоении душ всех умерших и лежащих на этом кладбище, с грустью и тоской отвесив низкий поклон в их сторону, вышли за ворота и поехали в город.

***

Когда в группе молодёжи моих знакомых я рассказывал о Париже и моих впечатлениях, все интересовались выставкой и удивлялись удаче, которая сопровождала мою поездку, столь обильную зрелищами. Но когда я рассказывал, что был на приёме у президента Республики, все решили, что я просто вру.

15-III-47 г. Париж

---

[1] Французская республика, Президент Республики

[2] Церковь св. Марии Магдалины на одноименной площади

[3] Ошибочно, т.к. Насер ад-Дин (Насреддин) Шах Каджар – шах Ирана умер в 1896 г., в 1900 г. речь идёт о его преемнике Мозафереддтне (Музаффер-ед-Дине) Шахе

[4] Оршад – миндальное молоко; смесь миндального молока с сахаром и померанцевой водой.

[5] Ему было 47 лет

[6] Горячей воды

[7] Мой пупсик дорогой и моё сокровище

[8] Дословно – карта покупателя

[9] Билет

[10] Ку Куличенко Владимир Васильевич  (1876 – 1917) – старший врач Черноморского флотского экипажа, расстрелян большевиками в ночь с 19 на 20 декабря 1917 г. в Севастополе

Публикуется по изданию «Историко-культурное наследие крымских караимов» (Симферополь, 2016, С. 69-77)

В Париже в 1900 году. Воспоминания русского студента. Части VIII.

Часть I здесь.

Часть VI, VII здесь.

Доктор медицины Я. И. Кефели

VIII. Достопримечательности города

Разрываясь между выставкой, ради которой приехал в Париж, и увеселениями студенческого конгресса, мы всё же старались посмотреть и кое-что и в самом Париже, столице тогдашнего культурного мира. Улицы и дома, хотя и были красивыми, но после красот Петербурга, они меня не очень удивляли. Париж на средних улицах по красоте смахивал на Одессу, ведь она тоже была построена французами: Решелье, Дерибасом, Ланжероном.

Петербургское Марсово поле было не хуже тогдашнего Парижского. На окраинах же мы видели столько почти средневековых улиц, узких переулков, что Парижу следовало сгореть от стыда.

Бывшие королевские дворцы, конечно, красивы, но Петербургские и загородные дворцы русской столицы им не уступали ничуть, не исключая самого Версаля! Знаменитые Версальские фонтаны не лучше, если не хуже, чем Петербургские /петергофские/.

Сенат и Палата

Были мы в обеих палатах третьей Республики. Республиканский способ правления в своей политической схеме очень отличался от той монархии Всероссийского самодержца, в которой в те годы пребывало наше Отечество.

В Бурбонский дворец мы входили с некоторым подобострастием. Скамьи депутатов тянули нас к себе. Мы посидели и на «правых» и на «левых» местах, чувствуя, что это место «свято». Теперь, проживши в Париже 20 лет, разделяя с французами их горести и радости, пропустив перед своими глазами чуть не два-три десятка министров, мировую войну /вторую/, немцев, Петена, де Голля[1] и прочее до сего дня, у меня уже нет никакого особенного чувства к палатам, как и к республике. Все люди – «человеки», как в республике, так и в монархии, но всё же любовь к свободе личности во Франции более активна, чем у русских, и такого обожания сидящего у кормила власти, какое наблюдалось раньше в России и наблюдается ещё больше теперь, у французов нашего века нет. Они лучше нашего знают цену человеку и не делают в этом отношении себе кумиров.

В палате депутатов /были каникулы/ мы осматривали пустой зал заседаний, Кадька влез на трибуну и полугромким голосом воскликнул: «О зарм ситуаен!»[2]. Публика, одновременно с нами осматривавшая палату, вероятно, французы-провинциалы, улыбалась.

Музеи

Из музейных впечатлений того времени у меня осталось немного. В Лувре мы видели безрукую Венеру, она разочаровала нас. В учебниках для классиков Георгиевского и Манштейна, вошедших в употребление, когда я был гимназистов, т.е. в царствование Александра III, при министре народного просвещения Делянове[3], были помещены прекрасные фотографии статуй классической древности, в их числе и обе Венеры: Милосская и Медицейская[4]. Фотографии эти были замечательны и обе красавицы были очаровательны. В Лувре мы же увидели самое статую, которая была раз в 30-40 больше фотографии по длине. На ней во столько же раз сильнее заметны были многочисленные выбоины, щербинки и царапинки на теле башни, которые скрадывали прелести её телесных очертаний.

Наше обожание упало значительно. Я думаю с нами согласился и сам Парис.

Видели мы и лукавую улыбку Моны Лизы /Джиаконды Леонардо да Винчи/.

Все остальные впечатления испарились из памяти, и нет охоты возобновлять их. Вот уже 20 лет всё откладываю. Так безактивна старость.

Вспомнил, что в ту пору в Лувре и на выставке показывали два гиганта-бриллианта. Около них в охране стояло сразу три стражника. Боялись грабежа.

В Люксембургском музее нас очень заинтересовала большая картина, имеющая какую-то связь с новой историей России, не могу вспомнить её сюжет. Остальное в музеях и другие музеи позабыл, за исключением музея Инвалидов, где мы особое внимание, конечно, уделили Наполеону, двенадцатому году и доспехам.

Памятники

Из памятников хорошо запомнил маршала Нея с саблей и две триумфальные арки: на пляс Этуаль и в саду Тюльери.

Интересовала нас также статуя Свободы, на одном из мостов через Сену, скромная копия той статуи, которая стоит в Америке как маяк на Нью-Йоркском рейде. Мы осматривали её неоднократно.

Булонский лес

Булонский лес показался нам тогда одной из самых крупных достопримечательностей Парижа. Я и теперь того же мнения, хотя и «Спасс» и «Лески»[5] в Николаеве Херсонской губернии не уступят по красоте, но Булонский лес соединяет прелести природной растительности с замечательными дорогами, их изящными изгибами и красивыми узорами, а «Спасс» и «Лески» в Николаеве красивы по иному: у самого города в степной части Новороссии замечательный оазис феерической флоры лиственного леса, переполненного птичьим народом.

Не забуду особого настроения, которым я был переполнен в часы нашего пребывания в замечательном Булонском парке. Какая-то электрическая насыщенность непередаваемой прелести охватила меня, когда мы катались в этом лесу и лежали на траве его полянок. Подобное же настроение я испытывал в 1902 году, когда мы были ночью в тропическом лесу в пригороде г. Коломбо на острове Цейлоне. Атмосфера леса влияла на меня или во мне горела ярко свеча моей молодости, только тлеющая сейчас накануне неизбежного угасания?

Сравниваю прогулку по Булонскому лесу 30 мая 1947 года с той, что была полвека назад и в 1940 году накануне прихода в Париж немцев. Сын мой купил небольшой автомобиль и первыми на нём захотел прокатать по Булонскому лесу маму /ныне покойную/ и папу. Это тоже была незабываемая прелесть, к сожалению окрашенная грустью. Призванный во Французскую армию как русский беженец, сын должен был ехать на фронт. Радость семейного единения и горесть предстоящей разлуки не могла заглушить весенняя красота Булонского леса. Да и 40 лет сделали своё дело!

Первые автомобили – такси в Европе

В то время в Париже автомобилей ещё не было. Только несколько выкрашенных в красный цвет ходили по Булонскому лесу и возили публику, наслаждавшуюся новым перевозочным средством. Мы тоже решили покататься в первый раз в жизни. Было очень странно не видеть перед собой лошади. Это катанье запомнилось мне ещё и потому, что спутниками нашими оказались случайные знакомые, русские, постоянно проживающие здесь политические эмигранты.

Племянница Софьи Перовской

Он был красивый лет 30 еврей, она лет 22-23 русская красивая барышня, по-видимому, сожительствовавшая с ним, и, к нашему удивлению, оказавшаяся племянницей Софьи Перовской[6]. Узнав, что я возвращаюсь в Симферополь, она дала мне письмо к своей матери, которая жила в Новом Городе. Помню, как мы познакомились с ними, в разговорах выяснилось, что он зондировал почву насчёт нашего политического «я», по-видимому, надеясь склонить нас на свою сторону. Я, никогда не занимавшийся политикой, сделал вид, что не понимаю и переводил разговор на другие темы. Мой случайный спутник Кадька по бесшабашности характера и своему природному веселью, также не откликнулся.

Письмо барышни Перовской я всё же доставил в Симферополь её матери и бабушке. Был ими любезно принят. Если бы подобные письма доставлял в нынешнюю Россию студент, побывавший в Париже, как бы отнеслась к нему социалистическая власть? Студент, наверное, тотчас же был бы сослан в Нарымский край, если бы не дальше? Настолько мягок был режим царского времени, по сравнению с советской «демократией».

Магазин «Лувр»

Посетили мы в то время, кажется, единственный в Париже универсальный магазин «Лувр». Не стану его описывать: он и теперь такой же. Другие его здорово опередили. В «Лувре» мне особенно понравилась статуэтка, изображавшая алебардье[7] в средневековом костюме, с секирой в руках. Стоила она на наши деньги 5 руб. Для меня, в то время, колоссальная сумма. Но, так как осенью должна была выйти замуж моя тётка, младше меня по возрасту, я решил сделать ей подарок и купил этого алебардье. Никаких больше подарков я купить не мог. Единственными сувенирами выставки, которые я привёз на Родину, были различные грошовые альбомы с видами выставки, проспекты различных фирм и программы праздничных увеселений.

Забастовка

Как-то мы поехали за город по железной дороге для осмотра окрестностей Парижа.

Возвращаясь обратно, на вокзальчике предместья, мы застали всего несколько человек едущей публики.

Когда мы гуляли по перрону, среди прочей публики в ожидании поезда, неожиданно из багажного отделения выбежал молодой человек в рабочей блузе, подбежал к звонку на перроне, ударил несколько раз в колокол и с криками «грэв»[8], «грэв» побежал по декабдеру. Из разных дверей, выходивших на перрон, с удивлением на лицах выскочило ещё несколько человек служащих и тоже куда-то спешно пошли в одном направлении. Не понимая в чём дело и, не зная значения слова «грэв», мы обратились к другим, ожидающим поезда. Выяснилось, что какая-то служба на вокзале объявила забастовку. Поезд, однако, пришёл и мы уехали на нём в Париж.

Довольно социализмов, нужна хорошая жизнь!

Тогда забастовка, как одна из конструктивных мер для счастия людского, придуманная «социалистами» – вожаками рабочего движения, только входила в моду. Мы видели тогда «грэв» – лилипута. Теперь он подрос и стал «грэв» – великаном от обильной поливки много и сладкоречивого Блюма и «блюмчиков». Грэвами, как бурьяном зарастает ныне Франция. А лучше ли от этого рабочим и беднякам?

Мой друг, генерал Томилин, 20 лет работавший как рабочий, получает 3 франка в месяц по «ассюранс-социалю»[9] и франками «марта 1948 года».

Вот какую мышь-клопа родила гора социализма за 50 лет.

Лживость, ханжество и импотентность этой затеи очевидна. За 20 лет рабочей деятельности во Франции, все мы знаем утку социализма по личному опыту и на своей шкуре. Довольно социализмов, дайте нам хорошую жизнь и не надо нам красивых этикеток.

---

[1]  Анри-Филипп Петен (1856 – 1951) – французский военный и государственный деятель, маршал Франции, глава коллаборационистского правительства Франции (1940 – 1944). Шарль Андре Жозеф Мари де Голль (1890  – 1970) – французский военный и государственный деятель, генерал, символ французского Сопротивления во время Второй мировой войны,  президент Франции (1959 – 1969).

[2] К оружию, граждане!

[3] Иван Давыдович Делянов (1818 – 1897) – российский государственный деятель, министр народного просвещения России (1882 – 1897) консервативного направления, придал начальному образованию церковный характер.

[4] Венера Медицейская (I век до н.э.) – мраморная копия в натуральную величину утраченного греческого оригинала богини любви; изображена в позе испуга при появлении из морской воды с дельфином.

[5] Спасс – парк в Николаеве Спасское урочище, частично вырубленный в 1919 г. Лески – парк в Николаеве, заповедный объект (~ 3500  деревьев, пруд), памятник садово-паркового искусства, известен с 1790 г.

[6] Софья Перовская (1853 – 1881) – одна из руководителей революционной организации «Народная воля», приверженка террора, руководитель убийства Александра II. Её дед Николай Иванович – Таврический губернатор (1822 – 1823). Отец Лев Николаевич – Таврический вице-губернатор (1859 – 1860).Члены семьи и Софья подолгу жили и работали в Крыму, в т.ч. и в Симферополе.

[7] Алебардщик

[8] Забастовка

[9] Социальному страхованию

Публикуется по изданию «Историко-культурное наследие крымских караимов» (Симферополь, 2016, С. 69-77)

В Париже в 1900 году. Воспоминания русского студента. Части VI, VII.

Часть I здесь.

Часть V здесь.

Доктор медицины Я. И. Кефели

VI. Всемирный конгресс врачей

Меня, как медика, конечно, интересовал, наряду со студенческим конгрессом, всемирный конгресс врачей. Я переходил на 5-й курс. Массу врачей-конгрессистов, в количестве нескольких сот, видел на приёме у президента республики. Мне удалось быть и на одном заседании их конгресса, которое происходило в Гран-Палэ. На этом заседании, куда мы явились вместе с Кадькой, тоже медиком, нам посчастливилось.

Великий Вирхов

Как раз в этот момент под аплодисменты всего зала на кафедру вошёл знаменитый Вирхов, открывший клеточку. Вирхов[1], наряду с Пастером, открывшим бактерию, был основоположником новой медицины и современной биологии. Как сейчас помню необычайное напряжение зала, когда говорил этот симпатичный старичок в очках, с подплешиной и под какие аплодисменты зала сошёл он с кафедры. Странно, что на студенческом конгрессе ни одного германского студента не было, не смотря на то, что были представлены все нации мира, а между тем на медицинском конгрессе присутствовал немощный Вирхов. Видимо, молодёжь более злопамятна, чем старость.

Мне посчастливилось видеть много знаменитых врачей, учёных того времени, когда императорская Военно-Медицинская Академия праздновала 100-летний юбилей /тогда я был на 3 курсе/, но Вирхова тогда в Петербурге не было. Считаю, что в Париже, в лице проф. Вирхова я увидел 8-ое чудо света.

Клиники Парижа хуже наших

Упомяну здесь, что нам удалось посетить некоторые клиники Парижского университета, но то, что мы видели, меня повергло в грусть. Старые, казарменные здания Парижа не могли сравниться с новыми клиниками Военно-Медицинской Академии. Даже наш клинический госпиталь на берегу Невы был дворцом по сравнению с тем, что мы видели в Париже того времени. В то время знаменитый Шарко[2] был ещё жив. Мы посетили его клинику, но самого проф. не видели: было лето и каникулы. Его клиника была такой же жалкой казармой, а между тем в то время в нашей Академии только что была открыта новая клиника нервных болезней. В аудитории, снабжённой всеми новейшими оптическими приборами для чтения лекций, длинные отапливаемые ходы между клиниками нервных и душевных болезней.

VII. Конгресс социалистов

Уже в первые дни пребывания в Париже, спускаясь по лестнице нашего семейного отеля на рю дез Эколъ, мы с утра не раз слышали резкий шум за окном лестницы, идущей из соседнего двора. Шум прерывался аплодисментами, пламенными речами и репликами из толпы. Спросить, в чём дело, было не у кого, а к вечеру или ночи, когда мы возвращались домой, забывали об этом. Окна на лестнице, очень большие по размеру, были из цветного стекла с красивыми узорами, но за ними ничего не было видно.

Заседание

Как-то окно оказалось открытым, и мы увидели, что в большом дворе происходили многолюдные заседания, было возвышение для президиума, кафедра для оратора и скамьи для публики, висели плакаты с надписями и красные флаги. Оказалось, что там происходил какой-то конгресс социалистов того времени. Вероятно, ими руководил Жорес[3], тогда ещё молодой их лидер, а нынешние Блюм, Венсент, Ориоли, Рамадье[4] и пр. их современные знаменитости, были или распорядителями на мелких ролях или просто юными обожателями вождя. А может быть тогда ещё «под стол пешком ходили»? В те времена все социалисты были ещё одного роста и не делились на «больших» и «малых». А теперь среди них столько гигантов. В таком случае, не было ли среди них Кашена[5] или Ленина?!

Определение

Впервые я услышал о социалистах и увидел типичный индивид этого политического вида, когда мне было лет семь. Мы с отцом ехали на пароходе из Николаева в Одессу. Погода была хорошая, и пассажиры гуляли по палубе, развлекая друг друга разговорами. К отцу моему подошёл высокий кудластый человек, на вид лет 25-ти с огромным тёмным одеялом на плечах /это тогда называли пледом/ и стал долго его о чём-то расспрашивать. Когда отец отошёл от него, подошёл к отцу околоточный надзиратель /по здешнему бригадье/ и посоветовал не вступать больше в разговоры с этим человеком, что это «социалист» и в виду ожидавшегося приезда на Юг государя императора /тогда Александра III/ в целях безопасности последнего он высылается куда-то под надзор полиции.

Среди студентов моего времени было много тайных социалистов, вероятно, они знали, что это такое, а я и теперь, в моих 70 лет, не могу понять кто такие социалисты, что такое социализм? Хорошо это или плохо и для кого?

Шествие

Как-то утром рано, часов около 10, мы выходили из отеля и сразу перед ним увидели всю улицу, запруженную народом и отрядами полиции, которые изолировали соседние и наш дом и закрыли движение. Все спокойно чего-то ждали. Мы тоже остановились на минутку. Почти в то же время открылись ворота соседнего с нами дома и оттуда стали выходить парами маленькие дети, мальчики и девочки, лет 6-8, одетые по-праздничному, украшенные красными бантами и с красными цветочками в руках. Их хлопотливо окружало несколько мужчин с такими же украшениями. За детьми, их было около двадцати пар, стали по четыре в ряд выходить мужчины, а потом женщины в том же порядке. Повернув направо по улице, процессия двинулась куда-то. Насколько видно было глазом, вдоль улицы стояла полиция. На панелях можно было видеть останавливающихся и наблюдающих прохожих. Публика смотрела с любопытством, видимо, мало понимая в чём дело. Только отдельные люди аплодировали шествию.

Процессия носила очень скромный и почти религиозный характер. Мы были удивлены парадностью одежды и скромностью демонстрировавших. Они шли безмолвно, не пели и ничего не выкрикивали. Всего в демарше участвовало человек 150–200.

И такая полицейская охрана? Полиции было больше, чем вся процессия вместе с детьми. Что это – предчувствие, что за этими «цветочками» пойдут ягодки чертополоха?

Результаты

Так картинен и так нежен был социализм, в своём детстве во Франции. Как много он дал его лидеров. Они – сотнями мэры, депутаты, а теперь и министры, и президенты. А как жалки его результаты для народа: смехотворный аллокасьон[6] и уродливый ассюранс[7]!

У караимов есть поговорка: «Бал туткан барман ялар» т,е. «Держащий мёд облизывает пальцы», а в лучшем случае: – «Хочу, но не могу!». Что же можно сказать о русском социализме гигантов? Где с десяток лет были голод, казни, ссылки и заполярные лагеря?!

Намерения и действия

Ещё Данте, обходя преисподнюю, заметил, что ад вымощен благими намерениями. Социализм, вне всякого сомнения, того же происхождения. Для чего аду была такая мостовая? Ясно, чтобы провоцировать грешных лидеров для, неблагих действий!

Из ничтожных достижений в интересах «социальности» во Франции пока ограничиваются тем, что дела «бьенфезанс»[8] переименовали в дело «социаль». Это потому, что здесь пока орудуют социалисты-карлики, а если возьмут народ под свою опеку социалисты-великаны, тогда замкнутся уста народные, заполнятся тюрьмы, заработают палачи, а умирающие в голоде и нищете массы запоют славу великим, гениальным Кашенам!

Хотя в 1900 году я только мельком видел социалистический конгресс, но восходящие до небес языки пламени мирового пожара, в котором мы задыхаемся уже 30 лет, берут своё начало от таких маленьких искр, которую и я тогда случайно увидел в окно лестницы нашего отеля. Его зажигали тогда дети в прямом и переносном смысле и с ангельски благими намерениями.

Что из этого вышло, и что ещё будет?

Социализм на выбор

Каких только социализмов мы не видели за короткий период времени:

1. Социализм Керенского[9] на фоне «великой – бескровной» с иллюминациями Герценштейна[10];
2. Социализм Чернова[11] с чёрным переделом;
3. Три социализма Ленина: а/ – без денег; б/ с электрификацией; в/ – с передышкой;
4. Социализм Сталина – с колхозами, совхозами, монопольной торговлей верховной власти;
5. Социализм Гитлера – всё для немцев и в навоз других;
6. Социализм Блюма, ловящего себя за хвост: контра коллектив, право забастовок с обгоняющими их ценами;
7. Социализм английский – тугодумный, осторожный – «и невинность соблюсти, и капитал приобрести»;
8. Социализм безбожный;
9. Социализм христианский;
10. Социализм большой и социализм малый и т.д.

Сталин победил Ленина

Нельзя сказать, что все социализмы равно плохи для интересов масс. Есть и совсем плохие и менее ужасные. например, социализм Сталина много лучше социализма Ленина, особенно с его безденежностью и «военной разновидностью».

Я вполне понимаю, что Сталина называют великим и даже любят его: Сталин победил Ленина, из сумасшедшего дома /военного социализма Ленина/, он создал Всероссийскую тюрьму, которую преобразовал сейчас в ещё большую казарму, где устанавливается более сносный порядок.

Для генералов и офицеров этого строя – даже завидный, если преуспевают в верности и преданности эти бароны «социализма».

Победа Сталина над Лениным для судеб русского народа и всего мира важнее его победы над помешанным садистом Гитлером. А «ленинизм» в «сталинизме» только строки к горькому, но и длительному лекарству.

Когда Америка будет догонять Советы

В социализме Сталина есть зачатки будущей солдатской сытости, брошены и семена будущих свобод для грядущего пока издали народного представительства для всех рас и народов под великой сенью русской культуры: это широкое народное просвещение и техническая подготовка.

Успех Сталина поистине колоссален в социальном строительстве человечества, если считать от точки Ленин до точки Сталин, но все же до точки «Запад» ещё очень и очень далеко. При нынешнем экономическом строе Советского Союза, трудно догнать Америку даже для Сталина при его самодержавии.

Капитализм есть торговый строй народного хозяйства. И только! В абсолютно чистой форме он не мыслим. Есть ещё другой строй – рабский или военный, который тоже теперь не мыслим без торговли, хотя бы между рабами и солдатами, даже в самой уродливой форме.

Жизнь есть всегда смесь этих двух основных способов, но рецепт смеси есть высшее из искусств социального строительства. Строй народного хозяйства получает название по некоторым ярким чертам своей сущности. Не правильнее ли было бы назвать Сталинский тип «социализма» – это монополизм, эго-капитализм власти. Ведь правильно называть – правильно понимать и правильно поступать. Если Сталин от самого худшего из «эго-капитализмов» /монополии власти – в торговле и собственности / перейдёт постепенно к социал-капитализму, он станет величайшим из реформаторов рода людского. Пусть назовёт его «торговым социализмом» – это не будет ошибкой в названии. Если он изменит свой абсолютный монопольный эго-капитализм /который почему-то всё ещё называется социализмом/ в торговый социализм, который я именую супре-капитализмом[12], то очень скоро Америке пришлось бы догонять Советский Союз! И к миру всего мира стало бы много ближе!

Довольно благих намерений, нужны благие действия! Вот почему в своих воспоминаниях о Париже конца прошлого века, я так подробно описываю социалистов во Франции ушедшего столетия.

---

[1] Рудольф Людвиг Карл Вирхов (1821 – 1902) – немецкий учёный, врач, один из основоположников клеточной теории, основоположник теории клеточной патологии в медицине

[2] Если речь идёт офранцузском враче-психиатре, специалисте по неврологическим болезням Жане-Мартене Шарко (1825 – 1893), то автор ошибочно считает, что в 1900 г. он ещё был жив.

[3] Жан Жорес (1859 – 1914) – вождь социалистов, философ, историк. 

[4] Леон Блюм (1872 – 1950) – французский политик, руководитель французской рабочей секции Интернационала, премьер-министр и глава правительства Франции. Винсент Орио – один из лидеров французских социалистов 1940-х гг. Венсан Жюль Ориоль (1884 – 1966) – активист социалистической партии, президент Франции (1947 – 1954). Поль Рамадье (1888 – 1961) – социалист, французский политик, премьер-министр Франции (1947).

[5] Марсель Кашен (1869 – 1958) – французский коммунист, крупный деятель Коминтерна, участник движения сопротивления

[6] Содержание

[7] Страховка

[8] Благотворительности

[9] Александр Фёдорович Керенский (1881 – 1970) — российский политический деятель, министр-председатель Временного правительства (1917), масон, противник монархии, приверженец социалистов.

[10] Михаил (Меер) Яковлевич Герценштейн (1859 – 1906) – политический деятель, учёный-экономист, считал необходимым принудительное изъятие земельной собственности у частных владельцев, иначе будут иллюминации – поджоги помещичьих усадеб в результате бунта

[11] Виктор Михайлович Чернов (1873 – 1952) – русский политический деятель, один из основателей партии социалистов-революционеров, приверженец тактики индивидуального.

[12] От латинского supremus – наивысший

Часть VIII здесь.

Публикуется по изданию «Историко-культурное наследие крымских караимов» (Симферополь, 2016, С. 60-69)