городской голова

Моя общественная дѣятельность. Часть 5.

Опубликовано 22.05.202122.05.2021 by karaikale in Uncategorized

Бывшiй Евпаторiйскiй Городской Голова и Предсѣдатель Земской Управы Семен Сергѣевич Дуван.

Публикуется по книге «Историко-культурное наследие крымских караимов» (редактор и составитель А.Ю. Полканова. Симферополь, 2016)

Комментарии А.К. Клементьева, А.Ю. Полкановой, С.В. Кропотова.

Часть 4 здесь.

Заручившись как обычно рекомендацiей В. Ф. Трепова, я, прежде всего, направился к князю Васильчикову – главноуправляющему Землеустройства и земледѣлiя. Приняв любезно, он согласился на уступку казеннаго участка за 40.000 и попросил меня передать о его рѣшенiи Директору Департамента Забѣлло. А этот послѣднiй сразу обдал меня холодным душем, заявив, что Министр упустил из виду, что они не вправѣ совершать без санкцiи Государственной Думы никакой продажи на сумму свыше 10.000 рублей.

Оказалось, что с моим ходатайством надлежало обратиться в Государственную Думу, что равносильно было полному провалу дѣла или безконечной проволочке его.

Огорошенный такою новостью, я однако не сдался и не теряя времени обратился к князю Васильчикову с просьбой о переоцѣнкѣ на мѣстѣ казеннаго участка, не стоющаго в сущности и нѣскольких тысяч рублей. Снова поддержав меня, министр создал особую комиссiю, в которую кромѣ представителей его министерства вошли представители и других вѣдомств: министерства Внутренних Дѣл, Финансов и Государственнаго Контроля.

Весьма радушно приняв у себя названную комиссiю и хорошо попотчивав, я полностью расположил ее к поддержкѣ моего ходатайства. Да это и не трудно было для лиц, убѣдившихся на мѣстѣ, что «казенное озеро» является просто напросто свалочной ямой. Но на бѣду мою представителем от министерства Земледѣлiя был упомянутый выше агроном 3олотилов. И когда всѣ согласились на оцѣнкѣ участка в 9.600 рублей, он остался при особом мнѣнiи, настаивая на том, что участок дешѣвле чѣм за 40.000 отдавать нельзя. Дѣло перешло в Государственный Контроль, от котораго зависѣло окончательное рѣшенiе вопроса. Я снова полетал в С.-Петербург. Надо было найти дорогу к Государственному Контролеру. Тут уже произошли чудеса.

Государственным контролером был старик Шванебах[1]. Мой прiятель тайный совѣтник Нейгард, гостившiй у меня на дачѣ, знакомит меня с бароном Штемпелем, совершенным рамоли[2] и весьма древним старцем – закадычным другом Шванебаха. Нейгард увѣрил Штемпеля, что я сын того Дувана, с которым они постоянно играли в винт. Отец же мой никогда в жизни в Петербурге не был. Тѣм не менѣе вспомнив о нем, барон дал мнѣ рекомендательное письмо к Государственному Контролеру, посовѣтовав отправиться к нему запросто на дом. На слѣдующее утро я был уже у Шванебаха, который принял меня совсѣм по-дружески, оставаясь в халатѣ и попивая кофе.

Когда я раскрыл пред ним свой портфель с подробный описанiем намѣченных мною на новом участкѣ Новаго Города и раскрашеннаго на картоне предполагаемаго театра, сквера и т.д., Шванебах воскликнул: «Вот какой вы молодец! Евпатория должна гордиться таким городским Головою. Я утвержу постановленiе комиссiи Министерства Земледѣлiя, как только оно ко мнѣ поступит, а тѣм временем я советую Вам побывать у Министра Финансов Коковцева[3], чтобы и он не поставил препятствiй вашему проэкту».

Недолго думая, я отправился к Директору Департамента Земледѣлiя Забѣлло и пользуясь уже обеспеченным сочувствiем упросил его не посылать протокола комиссiи Государственному Контролеру оффицiальным путем, а довѣрить мне для передачи в канцелярiю государственнаго контроля, находившагося на той же площади, гдѣ и министерство земледѣлiя. Таким путем через полчаса протокол бал передан мною куда слѣдует. А на слѣдующее утро я снова у Шванебаха с вопросом, утвердил ли он уже наш протокол. Старик смѣется: «Да что Вы, голубчик, вѣдь пройдет не меньше двух недѣль, пока дѣло поступит в мою канцелярiю». «Да оно уже там, – отвечаю я, – благоволите, Ваше Высокопревосходительство, запросить канцелярiю». Шванебах, полагая очевидно, что я рехнулся, снисходительно соглашается протелефонировать в канцелярiю. Ему отвѣчают, что я лично принес вчера бумаги из Министерства Земледѣлiя. Изумленный до крайности, он затребовал дѣло и тут же при мнѣ надписал на протоколѣ комиссiи: «Утверждаю. Государств. Контролер Шванебах».

Теперь надо было по совету Шванебаха, не откладывая, побывать у Коковцева, Я опять к В.Ф. Трепову за рекомендацией, а тот рекомендует мнѣ до визита к министру побывать предварительно у Директора Департамента Министерства Финансов. На мое счастiе, таковым оказался нѣкiй Никитин, бывшiй раньше предсѣдателем Таврической Губернской Земской Управы в Симферополѣ, и находившiйся тогда в дружбѣ с моим отцом.

Никитин любезно приняв меня, и узнав о цѣли моего визита, вдруг заявляет, что его доклад министру по нашему дѣлу уже заготовлен в смыслѣ отказа в удовлетворенiи моего ходатайства, о чей он собирается завтра доложить министру.

Развернув и тут свои проэкты, напомнив ему о былой дружбѣ с моим отцом, и воззвав к его патрiотизму как крымцу, я взмолился, чтобы он измѣнил свой доклад в благопрiятном нам направленiи. Он, недолго думая, достает из ящика готовый доклад, при мнѣ перечеркивает его красным карандашом и обѣщает послѣ моего визита к министру представить ему новый доклад, составленный в желаемом для меня смыслѣ.

Спустя два дня, испросив аудiенцiю, я отправляюсь к Коковцеву.

Мнѣ приходилось еще только гласным бывать по разным дѣлам у старых министров: у министра Внутр. Дѣл Сипягина, у министра Путей Сообщенiя князя Хилкова и у самаго могущественнаго тогда графа Витте. Но тогда все было спокойно и не было революцiоннаго настроенiя, какое царило при посѣщѣнiи мною Коковцева

Он слушал вначалѣ с иронической улыбкой мое описанiе природных богатств Евпаторiи и чудесных исцѣленiй от грязевых, морских и песочных ванн, а когда я закончил доклад, он замѣтил: «Не слишком ли Вы перехваливаете Вашу Евпаторiю?».

Тут, вспомнив, что родная сестра его, по мужу Г-жа Яцына, прожила одно лѣто у меня на дачѣ, гдѣ песочныя ванны оказали изумителъное дѣйствiе на ея дѣтей, почти исправив им горбы — я ответил ему: «Но вѣдь Аделаида Николаевна навѣрно разсказала Вам, как у меня на дачѣ поправились ея дѣти. – «Ах, так они жили у Вас? Как-же, как-же я помню, что дѣти ея тогда вернулись совершенно неузнаваемы».

С этого момента настроенiе его сразу измѣнилось в мою пользу. А через нѣсколько дней, выслушав благопрiятный доклад Никитина, он тотчас его утвѣрдил.

Преодолѣв таким образом всѣ препятствия, я с трiумфом был встрѣчен на торжественном засѣданiи нашей Думы, гдѣ рѣшено было немедленно приступить к продажѣ согласно моему плану разбитых на восьми десятинах новых участков, на двух десятинах начать постройку театра и насажденiе сквера, а в знак признательности за мои труды, будущiй театр, сквер и главную улицу Новаго города назвать моим именем. По моему же предложенiю Дума, выслушав какое огромное содѣйетвiе оказал мнѣ В.Ф. Трепов, постановила выразить ему благодарность города и уполномочила меня об этой ему толѣграфировать. А на мою телеграмму я получил от Вл. Федоровича слѣдущiй ответ: «Успѣхом этого дѣла город обязан исключительно Вашей изумительной энергiи и настойчивости. Мнѣ же было только легко и прiятно Вам помогать. Трепов».

В результатѣ от продажи прiобретенных за 8.600 рублей участков в городскую кассу поступило чистых четыреста тысяч рублей, кромѣ отчисленных на постройку театра и сквера 250-ти тысяч. Не теряя времѣни, я занялся вопросом о театрѣ. Я устроил нѣчто вродѣ маленькаго конкурса для выработки наилучшаго проэкта его. В конкурсѣ этом приняли участiе наш мѣстный весьма даровитый архитектор П.Я. Сеферов, ученик Московской Художественной Школы, талантливый строитель Петербургскаго Царско-Сельскаго вокзала ннженер И.М. Минаш и наш городской архитектор А.Л. Генрих. Затѣм, по моему порученiю, три архитектора, взаимно раскритиковав друг друга, составили один общiй проэкт. Не ограничившись этим, я отправился с двумя нашими архитекторами Сеферовым и Генрихом в Одессу и Кiев для осмотра на мѣстѣ тамошних театров. Причем Одѣсскiй[4] считался тогда наилучшим во всей Россiи, как по архитектурѣ, так и по внутреннему устройству, а Кiевскiй Новый Соловцовскiй театр[5] отличался своими техническими усовершенствованiями. Вернувшись из нашей поѣздки, мы приступили к постройкѣ Евпаторiйскаго театра. П.А. Сеферов завѣдывал архитектурной и художественной частью его, а А.Л. Генрих взял на себя все внутреннее устройство театральнаго зала, прилегающих к нему фойэ и разных служб, и сцены с уборными для артистов и всѣх закулисных приспособленiй.

Так родился у нас великолѣпный по архитектурѣ и по внутреннему устройству Дувановскiй театр на тысячу мѣст[6]. Ложи и всѣ мѣста в залѣ, вплоть до галерки, были так хорошо разсчитаны, что из любого угла было отлично видно и слышно все происходящее на сценѣ. А огромная сцена, всѣ закулисныя приспособленiя и уборныя для артистов были верхом совершенства.

Такiе корифеи русской сцены как Савина, Давыдов, Цесевич, Смирнов и другiе восхищались и прямо наслаждались всѣми этими нигдѣ им не встѣчавшимися удобствами.

На торжество открытiя театра по моему приглашенiю съехались Городскiе Головы всего Крыма, губернатор, губернскiй предводитель дворянства и другiе гости. Всѣм, в том числѣ и гастролерам Московскаго опернаго театра, был предложен роскошный завтрак. Для открытiя, первым спектаклем была поставлена «Жизнь за Царя», исполненная знаменитыми московскими артистами во главѣ с басом Цесевичем, тенором Смирновым и Кузнецовым, голоса коих особенно выдѣлялись при великолѣпном резонансѣ театра. Общим восторгам и шумным овацiям по моему адресу не было конца. А городская Дума послѣ этого рѣшила увѣковѣчить открытiе театра постановкой в фойэ большой мраморной доски, на которой золотыми буквами было выгравировано мое имя, как главного виновника постройки его, и имена двух архитекторов строителей: П. Я. Сеферова и А. Л. Генриха. Затѣм, в маѣ месяцѣ, для постановки драмы мною была приглашена вся группа С-Петербургскаго Александровскаго театра во главе с Марiей Гавриловной Савиной[7], В. Н. Давыдовым, К. А. Варламовым, Н. И. Ходотовым и другими. Они оставались у нас цѣлый мѣсяц, в теченiе коего были съыграны и неоднократно повторяемы лучшiя пьесы их репертуара. Я размѣстил их на моей виллѣ «Кармен» вблизи театра и чествовал великролѣпным завтраком на дачѣ «Мечта»[8]. Причем меню состояло исключительно из крымских блюд: шашлыков, чебуреков, халвы и т.д. Большой обжора – дядя Костя /Варламов/[9] уплел один чуть не цѣлаго барашка. Затѣм спустившись в сад, под балалайку Ходотова – Савина и Давыдов проплясали «русскую». С тѣх пор между Марiей Гавриловной и мною установились чисто дружескiя отношенiя. Я возил ее между прочим к себѣ в имѣнiе Дувановку, гдѣ она страшно восхищалась цвѣтущей степью и в особенности нарождавшимися тогда каракульскими ягнятами. Увидѣв их, она с чисто дѣтским восторгом воскликнула: «Ах, какая прелесть живые каракули, а я как раз думала себѣ сшить каракулевое пальто…». Прiѣхав нѣсколько позже в Петербург, я преподнес ей пальто из наших каракулей…

Театр наш настолько прославился на весь Крым, что на гастроли знаменитых артистов люди спецiально приiѣзжали из разных городов. А в путеводителѣ по Крыму Г. Москвича /сохранившемуся у меня и понынѣ/, было в 1912-м году напечатано слѣдующее: «Прежде чѣм перейти к описанiю Евпаторiи необходимо сказать нѣсколько слов о новой части города, или вѣрнѣе, Новом Городѣ, возникшем с американской быстротой, благодаря прозорливости, энергiи и настойчивости Городского Головы С. Дувана. Город этот – минiатюрная копiя благоустроенных европейских городов, сказочно вырос на запущенном пустырѣ между «Старѣющим» городом и дачами. В разгарѣ земельной горячки Г. Дуван отправился в Петербург и буквально за безцѣнок – около 10.000 рублей – прiобрѣл для города пустырь неумѣстно втесавшiйся и обезцѣнивавшiй городскiя земли. Пустырь этот был быстро разбит на участки и … свыше 400.000 рублей были наградой городу за талантливый ход его Головы. Тому-же г. Дувану город обязан постройкой изящного зданiя театра, который высится среди прекрасных новых зданiй созданного по американски города. И какой провинцiей кажется теперь старая Евпаторiя сравнительно с новой. Тот же С. Дуван выстроил на свой счет красивѣйшее зданiе библiотеки в ознаменованiе реформы Императора Александра II – 19-го февраля, пожертвовав на это 20.000 рублей»…

Тут я сдѣлаю маленькое отступленiе, разсказав кое что о «умном» докторѣ Антоновѣ, о котором я уже упоминал. Он при обсужденiи в Думѣ моего предложенiя о постройкѣ театра на загородном участкѣ заявил, что это безумiе и что никто туда в театр не пойдет, ибо там могут напасть разбойники и что никто на новых участках строиться не станет. А сам один из первых прiобрѣл участок вблизи театра[10], построил дом, в коем и поселился. И еще маленькiй эпизод из его нелѣпых выступлѣнiй.

Как «городовой», т.е. полицейскiй врач, он получал казенное жалованiе всего в 300 рублей в мѣсяц. Я же на одном из первых засѣданiй Думы, желая ему помочь, провел вопрос о зачисленiи его вторым городским санитарным врачом на жалованiи в 1000 рублей в месяц. Это не помѣшало ему, однако, постоянно будировать, подчеркивая, что как городовой врач, он от Управы не зависит. И вот однажды я получаю от него написанное на оффицiальном бланкѣ городского врача слѣдующее предложенiе: «Осматривая городскiя купальни, я обнаружил в них человѣческiе экскременты, ввиду чего прошу Городского Голову сдѣлать соотвѣтствующее распоряженiе об их очисткѣ. Городовой врач Антонов».

В отвѣт на это, я написал ему на бланкѣ Городского Головы нижеслѣдующее:

«Городовой врач Антонов сообщил мнѣ об обнаруженiи им в городских купальнях нечистот. Предлагаю санитарному врачу Антонову немедленно принять мѣры к их удаленiю. Гор. Голова Дуван».

Ошеломленный таким оборотом дѣла, он помчался к моему другу Директору Гимназiи Самко подѣлиться с ним своими впечатлѣнiями от полученнаго предписанiя. «Вы подумайте, какой умный этот Дуван», говорит он. – А Вы зачѣм продолжаете глупить, – отвечает ему Самко, если знаете, что он умнѣе Вас…

[1] Пётр Христанович Шванебах (1848 – 1908) – крупный чиновник и государственный деятель Российской империи, Государственный контролёр России (1906 – 1907).

[2] Расслабленный, немощный, впавший в слабоумие человек.

[3] Граф Владимир Николаевич Коковцо(е)в (1853 – 1943) – Министр финансов (1904-1905, 1906-1914) председатель Совета министров Российской империи (1911-1914)

[4] Здание построено в 1887 г. архитекторами Фельнером и Гельмером в стиле нового венского барокко. Интерьер зрительного зала стилизован под архитектурупозднего французского рококо. Театр известен уникальной акустикой. Ныне в здании работает Одесский национальный академический театр оперы и балета.

[5] Здание сооружено в 1898 г. на Николаевской площади архитекторами Е.П. Брадтманоа и Г. П. Шлейфером для театра «Товарищество драматических артистов» Н. Соловца. Зал театра оформлен в стиле рококо. Сейчас здесь находится Национальный академический драматический театр имени И. Франко.

[6] Вместимость евпаторийского театра к моменту его ввода в эксплуатацию в 1910 г. составляла 630 мест.

[7] М.Г. Савина (1854 – 1915) – ведущая актриса Александринского театра, председатель Русского театрального общества.

[8] Петербургские актёры были далеко не единственными постояльцами дувановских виллы «Кармен» и дачи «Мечта». В разное время здесь останавливались и гостили многие видные представители отечественной интеллигенции, военные, общественные деятели. Самым значительным и известным было посещении дачи «Мечта» Императором Николаем II 16 мая 1916 г. В 1915 г. С. Дуван назначен заведующим «Приморским» санаторием, превращённым в госпиталь Императрицы Александры Фёдоровны для русских воинов. Многих из офицеров, проходивших лечение в этом заведении, С.Дуван принимал на своей вилле. Так, один из известных участников белого движения, царский генерал И.И. Беляев, находившийся в Евпатории на излечении, в своих воспоминаниях писал: «Пребывание наше в Крыму было сказкой. Дуван, подаривший эту санаторию Императрице (И. Беляев здесь допускает ошибку – санаторий Приморский никогда ему не принадлежал. Он построен в1905 г. Владелец – петербургский художник Н. Д. Лосев), делал всё возможное, чтобы развлечь и успокоить своих гостей. После спектаклей мы ездили к нему в именье, катались под парусом по лазурным волнам Чёрного моря…» (Беляев И. Где вера и любовь не продаются. СПб.: Питер, 2015. – С. 287).

[9] Константин Александрович Варламов (1848 – 1915) – заслуженный артист Императорских театров. Его именем были названы папиросы «Дядя Костя»

[10] Участок приобретён не самим К. Антоновым, а его супругой – П. К. Антоновой, дочерью французского консула К. Мартена. На участке по проекту городского архитектора А. Генриха возведён двухэтажный особняк. Сейчас в нём расположен евпаторийский психоневрологический диспансер (ул. Гоголя, 18).

Все части здесь.

Моя общественная дѣятельность. Часть 4.

Опубликовано 18.05.202118.05.2021 by karaikale in Uncategorized

Бывшiй Евпаторiйскiй Городской Голова и Предсѣдатель Земской Управы Семен Сергѣевич Дуван.

Комментарии А.К. Клементьева, А.Ю. Полкановой, С.В. Кропотова.

Часть 3 здесь.

До описанiя моей дѣятельности на поприщѣ Городского Головы я считаю священным долгом своим посвятить нѣсколько строк, незабвенной памяти, доктору Борису Ильичу Казасу[1], одному из выдающихся евпаторiйцев моей эпохи, пользовавшемуся до самой кончины своей необычайным уваженiем и любовью всѣх его знавших.

Это был поистинѣ святой человѣк. Отец его Илья Ильич Казас, крупный ученый, в совершенствѣ владѣвшiй двѣнадцатью языками, был человѣком кристальной душевной чистоты и воспитал в таком же духѣ пятеро сыновей, из коих трое получили медицинское образованiе. Младшiй из них, доктор Михаил Ильич Казас, здравствует и подвизается в Евпаторiи и понынѣ.

Борис Ильич начал врачебную карьеру свою на Юзовском[2] металлургическом заводѣ под Харьковом. Уже тогда он проявил себя исключительно самоотверженным врачом и человѣком, о чем среди многочисленных случаев я приведу здѣсь два характерных эпизода. Первый произошел на заводе, когда неосторожному рабочему приводным ремнем оторвало кусочек носа. Тотчас же рѣшив насадить на рану живую кожу, Борис Ильич обнажил свою руку, и вырѣзав из нея необходимый лоскуток, заштопал нос раненаго. Другой случай еще разительнѣе: его, как ближайшаго врача вызвали ночью в сосѣднюю деревню к дифтеритному ребенку. Дифтеритной сыворотки тогда еще не было и в поминѣ. И вот, спасая задыхающагося малютку, Борис Ильич дѣлает ему трахеотомiю /надрѣз на горле/, высасывает весь гной и сам заражается дифтеритом…

Он основательно изучил не только хирургiю, внутреннiя и женскiя болѣзни, но и глазныя болѣзни. Мнѣ как-то пришлось быть свидѣтелем чрезвычайно трогательной сцены. Мы отправились с Борисом Ильичем в евпаторiйскую турецкую баню. Такiя бани устроены из мрамора, с мраморным сводом, таким же полом и сидѣнiями, сидя на которых голые люди предоставляют себя в распоряженiе банщика татарина, обмывающаго их намыленной в горячей водѣ жесткой щеткой. Едва успѣли мы занять свои мѣста, как к доктору подползает старик-татарин, обнимает и покрывает поцѣлуями его ноги. Бѣдный Борис Ильич страшно смущен, а старик, на мой вопрос чѣм вызваны его поцѣлуи, отвѣчает мнѣ: «Я 25 лѣт был слѣпым, а благодаря этому человѣку я прозрѣл»… Оказалось, что Борис Ильич, искусно вырѣзав два застарѣлых катаракта, вернул ему зрѣнiе…

Его Евпаторiйская практика полна сотнями подобных случаев. Там он искусным вмѣшательством при тяжелых родах, спасает роженицу и ребенка. Тут артистической трепанацiей черепа возвращает жизнь умиравшему от воспаленiя мозга. В других мѣстах настойчивым леченiем с ночными дежурствами при больных спасает одних больных, а в иных случаях своевременным вливанiем соляного раствора спасает потерявшего массу крови больного. Очень часто простым внушенiем и бодрящим ласковым словом воскрешает впавшаго в отчаянiе страдальца и т.д. и т.д. без конца.

Борис Ильич был очень красив и особенное впечатлѣнiе производили его добрые, карiе глаза. Всѣ, кому пришлось испытать его искусство и доброту, его буквально боготворили. Этот человѣк не признавал усталости. Никогда, в любой час дня и ночи с его стороны не было отказа на призыв к больному, будь он богат или бѣден. Его безкорыстiе и доброта были безпредѣльны. Очень часто он снабжал нуждающихся больных и лѣкарствами, и деньгами. Ему никогда не удавалось поспать больше 4-х – 5-ти часов в сутки. Правда, крайнее утомленiе все же давало себя знать, и он нерѣдко засыпал на 5-10 минут, поставив больному термометр. О его засыпанiи у больных ходили цѣлые анекдоты. Но один случай был дѣйствительно анекдотичен. Одна богатая старуха, страдавшая бзсонницей, вызвала к себѣ знаменитаго тогда гипнотизера Фельдмана[3], но боясь оставаться одной при усыпленiи, попросила Бориса Ильича присутствовать при сеансах гипнотизера. Что же из этого получилось? Пацiентка не поддавалась усыпляющим сеансам Фельдмана, но ассистировавшiй при этом Д-р Казас заснул глубоким сном. Когда же, дав ему выспаться, его разбудили, то старуха сказала: «Ну я так рада, что Борис Ильич хоть раз хорошо выспался за мой счет».

Он был до крайности щепетилен в исполненiи любых принятых на себя обязательств.

Зная эту черту его, я рѣшил провести его в гласные Думы. Этим я хотѣл, с одной стороны, ввести в состав гласных умнаго человѣка, а с другой, лелѣял в душѣ мысль дать ему таким путем час-другой отдыха от больных. Но когда во время предвыборных собранiй моих сторонников я выставил его кандидатуру, то на меня всѣ замахали руками: «Нѣт, нѣт, что Вы, помилуйте, да он ни на одно засѣданiе не придет…».

– А все-таки мы будем его баллотировать, – ответил я.

– Напрасно, Семен Сергѣевич, мы его все равно забаллотируем…

– Ну что же, попробуем…

Когда же на выборах подсчитали количество полученных доктором Казасом избирательных шаров, то оказалось, что он прошел первым, получив из 570-ти шаров всего пять неизбирательных черных. А на мой вопрос: «Почему же Вы набросали столько бѣлых шаров?», лица, грозившiе забаллотировать его, то один, то другой наперерыв заявили мнѣ: «Да как же я могу бросить Борису Ильичу черный шар, мнѣ он спас жизнь, у меня вылѣчил ребенка, а у мня отца» и т.д. и т.д. Я это отлично предвидѣл. Не ошибся я и в разсчетѣ на аккуратность посѣщенiя Борисом Ильичем думских засѣданiй. Он не пропустил ни одного из них, всегда принимая дѣятельнѣйшее участiе в рѣшенiи обсуждаемых вопросов.

Он был моим закадычным другом и горячим поклонником моей общественной дѣятельности. Нужно ли говорить, что и я любил его всей душой и безмѣрно уважал. Ему же я обязан моим здоровьем и здоровьем моей семьи. Пользуясь дружескими отношенiями нашими я, иногда притворившись больным, просил его подежурить ночь возлѣ меня, имѣя в виду дать ему возможность хорошо поспать. Это был рѣдчайшiй друг, не стѣснявшiйся указывать мнѣ мои ошибки и недостатки. Он страшно дорожил моей репутацией. А так как у меня, как у всякаго общественнаго деятеля, было не мало врагов чернивших меня, то он вездѣ, в качествѣ врача бывавшiй, нерѣдко слышал всякiе навѣты на меня. В таких случаях он тотчас мчался ко мнѣ с вопросом правда ли то, что он обо мнѣ слышал. Получив же мои основательныя опроверженiя он восклицал: «Ну я же этим подлецам покажу!». Это был друг всегда готовый пожертвовать за меня своей жизнью. Это он доказал, между прочим, заслонив меня своей грудью, когда на одном революцiонном митингѣ распропагандированные и озвѣрѣлые солдаты бросились на меня с цѣлью меня убить. Впрочем, это был человѣк не от мiра сего, не задумывавшiйся пожертвовать жизнью не только ради друга, но ради любого ближняго своего. И такого человѣка большевики нѣсколько раз арестовывали и как контрреволюционера вели на разстрѣл. И каждый раз только коллективное вмешательство толпы рабочих, глубоко его чтивших, спасало его от вѣрной гибели. Он состоял главным врачом 3емско-Городской больницы, когда я под угрозой большевиков рѣшил скрыться. Я умолял Бориса Ильича бѣжать вмѣсте со мной, но он категорически от этого отказался, заявив мнѣ, что он ни за что не бросит сотни находящихся на его попеченiи больных. Впоследствiи он сумел заслужить уваженiе даже большевиков.

Он скончался 65 лѣт от роду в 1921 году от сыпного тифа. Большевистскiя власти сдѣлали тогда всевозможное для его спасенiя: выписали знаменитых профѣссоров, окружили замѣчательным уходом и даже запретили проѣзд до улицѣ гдѣ он лежал. Но переутомленное сердце сыпняка не выдержало.

Мнѣ разсказали обо всем этом бѣжавшiе оттуда очевидцы. Они разсказывали, что большевики устроили доктору Казасу необычайно пышные похороны, и что весь город с плачем провожал гроб его к мѣсту послѣдняго упокоенiя.

Свѣтлая память о дорогом Борисѣ Ильиче сохранится в моем сердцѣ до самой моей смерти.

Впервые я был избран городским Головою в 1905-м году. Одновременно со мной баллотировавшiйся Мамуна получил одинаковое со мной количество избирательных шаров. Благодаря этому только от губернатора зависѣло утвержденiе одного из нас.

Губернатором тогда был Новицкiй, бывшiй прокурор Окружного Суда… Но не дождавшись его решенiя, я вынужден был спѣшно выѣхать за границу к тяжко больному отцу. Через недѣлю я получил в Вѣнѣ телеграмму моих единомышленников, извѣщавших, что губернатор остановил свой выбор на мнѣ. Оказалось, как я позже узнал, что многiе из симферопольских поклонников моей общественной дѣятельности настоятельно рекомендовали Новицкому предпочесть меня Мамунѣ.

Это происходило, как я сказал выше, в 1905 году, когда вспыхнула первая революцiя и безпорядки охватили всю Россiю. В частности в Евпаторiи подожгли и разграбили нашу паровую мельницу, как потом выяснилось, при благосклонном участiи исправника Михайли.

Он не только палец о палец не ударил для прекращения открытаго грабежа муки, но выстроив тут же против мельницы свой отряд городовых, преспокойно наблюдал пожар мельницы, воспользовавшись коим грабители буквально возами забирали находившiеся в большом запасѣ мѣшки с мукой, а кто не имѣл телѣги, уносил эти мѣшки на глазах полицiи просто на спинѣ.

Эта картина видимо так поразила одного гимназистика, что он тут же набросал карандашом горящую мельницу, стоявших против нея полицейских, и группу грабителей, тащивших на возах и на спинах муку.

Позже, по возвращенiи моем из-за границы, гимназистик этот преподнес мнѣ сделанный им с натуры набросок.

Такова была первая месть Михайли за привлеченiе мною его к отвѣтственности за клевету и осужденiе его. Не ограничившись этим, он в послѣдствiи отомстил мнѣ еще подлѣе, но об этом я разскажу дальше…

Вернувшись в началѣ iюня из своей поѣздки я застал в городѣ полный хаос. Не успѣл я водвориться в качествѣ городского Головы, как ко мнѣ в Управу нагрянула делегацiя полевых рабочих от нѣскольких сот их сотоварищей, расположившихся лагерем на городской привозной площади. Распропагандированные революцiонными «товарищами» они отказывались идти на работу, а т.к. хлѣба уже созрѣли и необходимо было немедленно заняться их съемкой, то сельскiе хозяева тщетно пытались законтрактовать тунеядствующих рабочих. В отвѣт на обращенiе нанимателей они, лежа на брюхѣ, поднимали ногу с лапотью, на которой мѣлом было написано: 5 рублей в день. И это в то время, когда красная цѣна за уборку хлѣба была 50-60 копѣек за день, при чем разумѣется были многiе часы отдыха и обильная ѣда /мясные борщи, каша, дыни, арбузы и т.д./ за счет хозяина. Эти-то господа делегировали ко мнѣ своих товарищей с требованiем, чтобы Управа даром их кормила.

Я ответил делегатам, что сам сейчас отправлюсь к рабочим поговорить. Прибыв на площадь и взобравшись на камень, чтобы меня лучше слышали, я обратился к ним с рѣчью. Я энергично заявил им, что город не станет и не в состоянiи кормить сотни лѣнтяев, что они обязаны немедленно отправляться на сбор хлѣбов, или покинуть город, что никаких угроз и безпорядков я не боюсь. Я напомнил им, что лица, поджегшiе и разграбившiе нашу мельницу, повредили только бѣднѣйшему населенiю, вынужденному за отсутствiем дешевой муки переплачивать наживающимся на чужой счет спекулянтам. Я предложил им приступить не позже слѣдующаго дня к работѣ, или отправляться восвояси. В противном случаѣ, заявил я, губернатор пришлет отряд конных казаков, которые выдворят их силой. В заключенiе я обѣщал им, что на один день пришлю им продовольствiе. Если же они моему требованiю не подчинятся, то пусть пеняют на себя. Тут какой-то местный портняжный подмастерье пытался возражать мнѣ от имени рабочих, но я сразу осадил его, сказав, что он ничего общаго с полевыми рабочими не имѣет, и слушать его я не желаю.

Присутствовавшiй при этом исправник Михайли, ничего со своей стороны для возстановленiя порядка не предпринимая, слушал мое обращенiе к рабочим и только иронически ухмылялся. Однако выступленiе мое увенчалось полным успѣхом.

Я на слѣдующiй день, согласно своему обѣщанiю, отправил рабочим продовольствiе, а еще на слѣдущiй, они всѣ поголовно пошли на уборку хлѣба.

Завершив таким образом свой дебют на новом поприщѣ, я приступил к подготовкѣ перваго собранiя Думы. Я рѣщил с перваго же ея засѣданiя войти с цѣлым рядом серьезнѣйших предложенiй.

Составив и отпечатав брошюрку с моими проэктами, я разослал ее гласным для предварительнаго ознакомленiя. Брошюрка представляла собою краткiй конспект мѣропрiятiй, клонящихся к развитiю города как курорта, и улучшенiю его благоустройства. Предполагалось осуществить их отчасти путем городского займа, главным же образом распродажей новых городских участков. Тут имѣлись ввиду покупка казеннаго участка, постройка театра, насажденiе новых скверов, устройство электрическаго освещенiя и т.д. и т.д.

Проэкты мои, став общеизвестными, возбудили в городѣ много толков. Многiе сочувствовали, иныя относились к ним скептически, а противники мои рвали и метали, называя их пустыми бреднями. Особенно свирѣпствовал нѣкiй присяжный повѣренный Тришкан[4]. Это был совершенно особенный тип, не смотря на два университетских диплома /он окончил юридическiй и математическiй факультеты/, умом далеко не блиставшiй.

Он хотѣл добиться отрицательнаго рѣшенiя Думы, заранѣе публично раскритиковав мои проэкты. С этой цѣлью он устроил большое собранiе в клубном залѣ, зазвав туда городских гласных и массу избирателей.

Взобравшись с моей брошюркой в руках на кафедру, он стал потрошить по косточкам каждое слово ея, не оставляя камня на камнѣ ни от одного предложенiя. Однѣ из них он называл бредом сумашедшаго, другiя совершенно безграмотными, третьи безчестными и клонящими город к банкротству и т.д. и т.д. А под конец своего выступленiя так остервенѣл, что заорав не своим голосом, соскочил с кафедры и, разорвав брошюрку в клочья, бросил их на пол и стал топтать их и плеваться. Публика в огромном большинствѣ возмущалась поступком психопата, а один из остроумных гласных, татарин Аджи-Халиль, на всю залу воскликнул: «Улян! /ай да молодец/». Я думал он два факультета кончил, а оказывается не он их кончил, а факультеты его кончили.

Но изступленная выходка Тришкана ничего, конечно, в ходѣ событий не измѣнила и первое же засѣданiе Думы под моим предсѣдательством прошло блестяще.

Не смотря на оппозцiю его друзей, всѣ предложения мои были приняты единогласно, и я получил самыя широкiя полномочiя на проведенiе в жизнь моих проэктов. Переполнившая зал публика встрѣтила аплодисментами как мое появленiе на предсѣдательском мѣстѣ, так и в особенности рѣшнiя Думы, одобрившей мои предложенiя. Важнѣйшее из них, как я уже упоминал, заключалось в прiобрѣтенiи казеннаго участка. Участок этот площадью в десять десятин находился между старым городом и дачным раiоном. Очень давно здѣсь было принадлежавшее казнѣ соленое озеро, и назвазванiе это – «казенное соляное озеро» так за ним и сохранилось. Озеро, находившееся у морского пляжа, давно высохло, и теперь мѣсто это представляло собою котловину для свалки мусора. Я проэктировал покупку этих десяти десятин с цѣлью, выровняв, разбив на участки и распродав их, построить на вырученныя деньги театр и насадить вокруг него большой сквер. Однако Главное Управленiе Земледѣлiя и землеустройства, за которым числилась эта котловина, и в особенности мѣстный представитель его агроном Золотилов, продолжили упорно именовать ее соляным озером и сообразно этому высоко расцѣнивать. Об уступкѣ городу злополучнаго участка необходимо было ходатайствовать в С.Петербургѣ. Снабженный полномочiем Думы уплатить за него до сорока тысяч рублей я туда и помчался. Вот когда понадобилась энергiя, изворотливость и настойчивость. За всю мою карьеру я так не потрудился, как в данном случаѣ. Эпопея эта настолько занимательна, что стоит подробно ее описать.

[1] Б.И. Казас (1861–1922) – врач, доктор медицины, общественный деятель, незаурядный талантливый человек. С 1897 г. постоянно жил в Евпатории. Работал заведующим земской больницы и, одновременно, старшим врачом Мойнакской грязелечебницы. Исключительно высокие качества Б. Казаса как гуманиста и врача, обладавшего универсальными знаниями в областях теоретической и практической медицины, сделали его одним из наиболее известных и любимых людей в Евпатории. Неоднократно избирался гласным Городской Думы. Почётный председатель Евпаторийской научно-медицинской ассоциации и многих других научных и общественных организаций. Участник XII съезда русских естествоиспытателей и врачей. Умер во время борьбы с эпидемией тифа в Евпатории 26 июня 1922 г. (у С. Дувана ошибочно указан 1921 г.).

[2] Юзовка (ныне Донецк) в описываемый период – поселок с численностью около 35 тыс. чел. Автор ошибочно помещает ее рядом с Харьковом, до которого около 300 км.

[3] Осип Ильич Фельдман (1863 – 1912) – российский гипнотизёр, пионер отечественной психотерапии, прототип персонажа пьесы Л. Н. Толстого «Плоды просвещения» Гросмана.

[4] Ю.Ю. Тришкан (1862–1925) – юрист. Родился в Евпатории. Эмигрировал в 1920 г. в Болгарию. Б.С.Ельяшевич считал его крупным общественным деятелем Евпатории, пользовавшимся всеобщим уважением в городе.

Все части здесь.

Моя общественная дѣятельность. Часть 2.

Опубликовано 14.05.202122.06.2021 by karaikale in Uncategorized

Бывшiй Евпаторiйскiй Городской Голова и Предсѣдатель Земской Управы Семен Сергѣевич Дуван.

Комментарии А.К. Клементьева, А.Ю. Полкановой, С.В. Кропотова.

Часть 1 здесь.

Началась моя трудная служба… Мамуна и Пашуров всячески мнѣ гадили. Особенно рѣзко это сказывалось на засѣданiях Управы, гдѣ прiятели двумя голосами неизмѣнно побивали мой один.

Я не унывал и упорно вел свою линiю, поощряемый большинством гласных и авторитетной поддержкой В. Ф. Трепова. Наибольшее вниманiе мною было удѣлено улучшенiю санитарнаго состояния города и развитiю курорта. Моими старанiями была построена заразная больница, значительно улучшена очистка города, совершенно преобразована пожарная команда, раньше состоявшая из нѣскольких кляч при развалившихся бочках, и не располагавшая даже сколько-нибудь пригодными шлангами. Съѣздив снова за свой счет в Петроград, я добился уступки городу находящейся в центрѣ его большой площади с тюремным зданiем, здесь мною был устроен, пока открытый рынок, а тюрьма перенесена за город во вновь отстроенное теплое и свѣтлое помѣщенiе[1]. Моей же настойчивостью и трудами были выстроены два прекрасных городских училища.

Наибольшей заслугой своей в ту пору явилось превращение трехсот десятин городской земли в цветущiе дачные участки.

Непосредственно примыкавшая к городу земля эта находилась под огромным слоем наноснаго песка. Очистив эту землю от песка, я предложил Думѣ распродать ее на льготных условiях отдѣльными участками в одну десятину, с обязательством засадить и застроить каждый участок по указанiям, выработанным управой. Город, со своей стороны, обязывался провести улицы и освѣтить их. В замощенiи же не было надобности благодаря плотному скалисто-глинистому грунту, представлявшему собою природное шоссе. Предложенiе мое Думой было принято, участки быстро распроданы, и на 300 десятинах бывшаго песчаннаго пустыря, как по волшебству, выросли великолѣпные фруктовые и виноградные сады, гостиницы, пансiоны, санаторiи и частныя виллы.

Этому способствовали, как я сказал выше, артезiанскiе колодцы, вырытые почти да каждом участкѣ. Я первый подал примѣр засадки и застройки дач, создав на прiобретѣнном мною у самого моря участкѣ образцовый фруктовый, виноградный и декоративный сад. Скептики высмѣивали мои затѣи, трубя повсюду, что я безумствую, бросая деньги в песок.

В угоду им я даже назвал вначале мою дачу «Прiятное заблужденiе», замѣнив впоследствии это наименованiе на дачу «Мечта».

Энергiя моя была неистощима. Одновременно с устройством дачнаго района я и в старом городѣ создал у берега городской сквер, добыв и там артезианскую воду.

В скверѣ этом был устроен прекрасный с огромной террасой городской ресторан, гдѣ арендатор за скромную плату отлично кормил. Здѣсь мѣстная и прiѣзжая публика лѣтними вечерами лакомилась шашлыками, чебуреками, кефалью на шкарѣ[2] и прочими необыкновенно вкусными крымскими блюдами, заѣдая их сочными и ароматными евпаторiйскими дынями и персиками. Тут же помѣщалось и отдѣленiе городского клуба[3].

А в спецiально выстроенной музыкальной раковинѣ играл приглашенный по моей же иницiативѣ великолѣпный симфоническiй оркестр. Меня высмѣяли и тогда, когда я предложил его пригласить, – какой мол, евпаторiйскiй татарин, караим или грек поймет что-нибудь в серьезной музыкѣ. Но и на этот раз я оказался прав. Публика, и особенно молодежь, валом повалила на симфонiю, и я смѣло мог заявить, что мѣстное населенiе было в отношенiи музыки совершенно перевоспитано. Вкусы развились, и даже старики, любившiе простые мѣстные мотивы, с не меньшим удовольствiем слушали Чайковскаго и Мусоргскаго.

Это было в 1905-м году. Сейчас же послѣ Русско-Японской войны в столицах началось так называемое «освободительное движение», перекинувшееся затѣм на провинцiю, ознаменовавшееся учрежденiем Государственной Думы, и завершившееся кровавыми еврейскими погромами на Юге Россiи. Впослѣдствiи было установлено, что иницiатором их был так называемый «Союз Русскаго Народа», возглавляемый доктором Дубровиным[4]. Многiе губернаторы и подвѣдомственная им полицiя не только поощряли, но часто и провоцировали эти погромы. Разнузданная чернь, нерѣдко заблаговременно спаиваемая, предавалась убiйству и грабежу еврейскаго населенiя, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.

Начавшаяся в Одессе волна погромов докатилась и до Крыма: Симферополь, Феодосiя, Мелитополь[5] и другiе крымские города были последовательно залиты еврейской кровью. Единственным городом, избѣжавшим этой печальной участи, была Евпаторiя, обязанная своим спасенiем самоотверженiю тогда еще молодого члена Управы[6].

Погромы обычно совпадали со всеобщими забастовками, когда праздная толпа заполняла повсюду городскiя улицы, базары и площади. Всякое движенiе останавливалось. Прекращалось жѣлѣзнодорожное и внутригородское сообщенiе.

То же самое в маѣ 1905 года[7] происходило и у нас. Прекращена торговля и всякая работа, фабричная, заводская и даже домашних служащих. Ни извозчиков, ни иных общественных или частных способов передвиженiя.

Озвѣрѣвшiе хулиганы безнаказанно рыскали в толпѣ, открыто призывая ее к буйству. Город замер. Полицiя бездействовала. Возглавлялась она у нас исправником Михайли, толстомордым и безсовѣстным. Я, не долго думая, запряг свой кабрiолет и отправился в полицiю.

Вопреки всеобщей забастовкѣ, толпа, не успѣв опомниться от неожиданности, дала мнѣ проѣхать. Я почти повелительно, предложил Михайли сѣсть в мой кабрiолет и объехать город, успокаивая толпу и в качествѣ начальника полицiи строго запрещая малѣйшiе эксцессы. Ему оставалось только, скрѣпя сердце, мнѣ повиноваться. Я дошел до такой дерзости, что пригрозил застрѣлить его, если у нас начнется погром. Решительные шаги мои возъимѣли успѣх. Все утихомирилось. Погром был избѣгнут, а на слѣдующiйдень прекратилась и всеобщая забастовка.

Я считаю долгом оговориться, что в этот перiод губернатором нашим был уже не В.Ф. Трепов, который, разумѣется ни в одном из крымских городов погрома не допустил бы. Он был уже в С.-Петербурге членом Государственного Совѣта.

Таврическим губернатором был тогда Е. Н. Волков[1], человѣк безвольный, недалекiй и типичный черносотенец.

Наглядным показателем его отношенiя к погромам было его совершенно безучастное присутствiе на улицѣ у губернаторскаго дома, гдѣ на его глазах толпа безнаказанно свирѣпствовала и убивала. Он пальцем не пошевелил для прекращенiя буйства.

У меня и понынѣ хранится покрытый многочисленными подписями благодарственный адрес Еврейскаго Общества, поднесенный мнѣ через нѣсколько дней по успокоенiи города.

Не успокоился только исправник Михайли. Обозленный, что я сорвал его провокаторскiе планы, он рѣшил жестоко мнѣ отомстить.

Месть свою он осуществил в нѣсколько прiемов, сначала в бытность мою членом Управы, а позже уже и во время нахожденiя моего в должности городского Головы.

Я разскажу пока о первом случаѣ, происшедшем спустя двѣ недѣли послѣ памятнаго дня.

Я и Михайли, каждый по своей должности, участвовали на заседаниях воинскаго присутствiя при наборѣ солдат.

Засѣданiя эти происходили под предсѣдательством предводителя дворянства, при обязательном участiи воинскаго начальника, исправника, члена городской управы и двух врачей /военнаго и городового/.

Во время перерыва на одном из таких засѣданiй и исправник вдруг обращается ко мнѣ. «Семен Сергѣевич, в нашей тюрьмѣ нѣт иконы, и это очень печально. Я бы просил вас, как члена Управы, озаботиться прiобрѣтенiем таковой».

– Хорошо. Я доложу Управѣ о Вашей просьбѣ. Да, кстати, скажите, какой приблизительно расход на это потребуется.

– Да что там за расход, достаточно вѣдь и маленькой иконы, ну, рублей в 25 – 30 что ли.

– Если рѣчь идет о такой небольшой суммѣ, то я беру на свою отвѣтственность этот расход. Вы, пожалуйста, прiобрѣтите икону и пошлите в Управу счет. Он будет оплачен.

В разговор этот неожиданно вмѣшивается городовой врач Антонов[2], и обращаясь к Михайли, говорит:

– Да зачѣм же покупать икону. Вы просто обратитесь к гимназическому священнику, отцу Василiю. Ему при постройкѣ гимназической церкви пожертвовали такую массу икон, что он буквально не знает куда их помѣстить и конечно охотно уступит вам одну для тюрьмы.

– Ладно, я так и сдѣлаю, – отвечаѣт Михайли.

Проходит недѣля и ко мнѣ в Управу является от исправника столяр со счетом в 350 рублей «за кiот для тюремной иконы». Ничего не понимая, я возвращаю столяра и прошу передать Михайли, что тут очевидно какое-то недоразумдѣнiе, ибо я никого на такой расход не уполномачивал и что я с ним по этому поводу поговорю. Столяр является в полицейское управленiе и в присутствiи помощника исправника и пристава передает исправнику мой отвѣт. Тот разсвирѣпѣл и начал орать: «Ах вот как: Дуван, значит, слова но держит, ну хорошо. Г-н пристав, составьте сейчас-же подписной лист, обойдите весь город и, заявив всѣм, что Дуван, караим, не желает платать за икону, которую он, как член Управы обязался оплатить, Вы собираете частныя пожертвованiя для покрытiя этого счета».

Пристав немедля приступает к исполненiю приказанiя начальства… Ничего этого не зная, я захожу вечером в городской сквер, и первый встрѣтившiйся там знакомый набрасывается на меня: «В чем дѣло, Семен Сергѣевич? Почему вы не оплатили расхода на икону, и пристав теперь собирает пожертвованiя, а исправник в клубѣ рвет и мечет, разсказывая всѣм о вашем поступкѣ. Я и сам внес один рубль приставу».

Я не успѣл опомниться от удивленiя, как в этот момент подходит к нам доктор Антонов, хохочет, услышав заявленiе моего собесѣдника, и говорит ему: «Вот так курьезная исторiя. Знаете вы в чем дѣло? В перерывѣ на одном из засѣданiй воинскаго присуствiя Михайли просит Семена Сергѣевича, как члена Управы, озаботиться прiобрѣтенiем для тюрьмы маленькой иконы стоимостью в 25 – 30 рублей. Вотвѣт на это Семен Сергѣевич просит исправника купить желаемую икону и прислать счет для уплаты в Управу. Я же посовѣтовал Михайли не покупать, а попросить, чтоб отец Василий уступил ему одну из многих икон, оставшихся от пожертвованных на гимназическую церковь. Вот Михайли выбрал среди них самую большую, почти в сажень величиной и заказал для нея дорогой кiот, в 10 раз превышающiй сумму, ассигнованную по его же указанiю. Естественно, что Управа отказывается оплатить такой счет. Поэтому Михайли и затѣял этот сбор пожертвованiй».

Таким образом, совершенно не подозревая всѣх последствiй своего разсказа, Антонов наивно засвидѣтельствовал перед моим прiятелем, как в дѣйствительности все произошло.

Надо замѣтить, что полицейскiй врач Антонов являлся образцом классической глупости, формализма и черносотенства[3]. На меня он смотрѣл свысока и вмѣстѣ с Михайли являлся ярым моим противником.

Но об этом еще рѣчь впереди. А пока я продолжаю свой разсказ.

Зашел я в клуб, и там десяток лиц тоже окружили меня с вопросами по поводу негодованiя только что ушедшаго исправника. Я на другой же день послал ему оффицiальное письмо, требуя, чтобы он немедленно отменил свое распоряжение о пожертвованiях и публично со мною объяснился. «В противном случаѣ, – писал я, – если до завтра требованiе мое не будет исполнено, я привлеку вас к судебной ответственности за клевету».

Отвѣта на это письмо я не получил и подал городскому судьѣ жалобу на исправника и пристава.

Такая «дерзость» произвела повсюду впечатлѣнiе разорвавшейся бомбы. Как? – обвинять полицiю в клеветѣ?! Подавать на нее в суд?! Такого случая тогдашняя Россiя еще не знала.

Город и губернiя заволновались. Цѣлыми группами приходили ко мнѣ доброжелатели отговаривать от «безумнаго шага». Сам губернатор /Волков/ примчался из Симферополя, чтобы «воздействовать» на меня своим авторитетом.

Добрым согражданам не трудно было доказать, что тут не только защита моего добраго имени, но и опасенiе крупных безпорядков, ибо провокацiя исправника, мотивировавшаго свой поступок тѣм, что Дуван караим, могла легко вызвать настоящiй погром.

Не поколебали моего рѣшенiя ни увѣщеванiя губернатора, ни плохо скрытая угроза его.

– Что это вы затѣяли, С.С.? Я полагаю, что вы напрасно на исправника обиделись. Ясно, что тут недоразумѣнiе. Подумали ли вы о том, что судебный процесс против представителя полицейской власти, помимо обращенiя к начальнику губернiи, может непрiятно отразиться и на вашей личной карьерѣ? Наконец вам бы слѣдовало стать выше мелочного самолюбiя, если даже таковое данным случаем и задѣто. А я, со своей стороны, укажу исправнику на его излишнюю горячность и опрометчивость. Я настоятельно рекомендую вам дѣло это прекратить и попросту протянуть руку исправнику. Я полагаю, да вѣроятно и многiе согласятся с тѣм, что кто первый протянет руку, тот и будет прав.

– Никак нѣт, Ваше Превосходительство, доказывать таким способом правоту свою я рѣшительно отказываюсь, ибо добрым именем своим я дорожу больше, чѣм любой карьерой. Дѣло зашло далеко. Клевета исправника приняла слишком широкую огласку. Только публичным судом я могу показать обществу, гдѣ истина. Простите меня, но послѣдовать авторитетным указанiям Вашим я не нахожу, к сожалѣнiю, возможным.

Так Волков и отъѣхал не солоно хлебавши. Я же, не теряя времени, принялся за подготовку матерiалов для вѣрнаго выигрыша в судѣ.

Наиболѣе трудная задача заключалась в обезпеченiи надежными свидетелями. Ведь дело шло о показанiях против полицiи и трудно было разсчитывать, чтобы у обывателей хватило гражданскаго мужества правдиво изобличить начальство. Я начал с того, что вмѣстѣ с одним прiятелем обошел ряд лавок, по преимуществу греческих. Приходим в первоклассный гастрономическiй магазин Панаiотова /гласнаго думы/.

– Здравствуйте Афанасiй Иванович, что у вас новенькаго?

– Цесть имѣем кланяться. С.С., вот полуцили свѣзiй икру. Замѣцательная самая /шамая/, незинскiй агурчик, удѣльный вино, кiевскiй варенье и т.д.

Попросив отпустить его мнѣ кое-что из названных деликатесов, я, с безразличным видом, продолжаю:

– А что А.И., вы тоже вѣроятно подписались при сборѣ пожертвованiй на икону?»

– Ах, С. С. Цто зе подѣлаесь, когда приходит господин пристав, по приказанiю исправника, рази мы мозем отказать. Вы знаете, как мы вас увазаем и никогда не подумаем, цто вы не дерзали слово, ну а кто пойдет против полицiя?

– Ну само собою разумеется, да я вовсе и не в претензiи на тѣх, кто подписался. Кстати, нѣт ли у вас еще хорошаго шоколада?

– Как зи, как зи, вцера еще полуцили «ииньон» Крафта и свѣзiй коробки от Пока из Харькова.

И я, и сопутствущiй мнѣ прiятель, купив сладостей, дружески распрощались с любезнѣйшим Афанасiем Ивановичем.

Ту же сцену мы разыграли и в лавках Евангелиди, Василькiоти и других.

Я был вполнѣ удовлетворен тѣм, что каждый из этих свидѣтелей чистосердечно подтвердил в присутствiи третьяго лица и факт сбора, и несомнѣнно клеветническiй характер заявленiй пристава.

Затѣм я пригласил из Симферополя молодого, талантливаго адвоката Лебединскаго для защиты моих интересов на судѣ.

Человѣк болѣе чѣм либеральных взглядов, он с радостью ухватился за возможность участiя в столь рѣдком и пикантном процессѣ, как выступленѣе против полицiи…

Настал день разбора дѣла у городского судьи. Весь город в волненiи. Камера суда переполнена публикой. На улицѣ огромная толпа, состоящая, главным образом, из рабочих, средних обывателей и аристократiи обоего пола, коим не удалось проникнуть в камеру.

Судья оглашает обвинительный акт и начинает допрос свидѣтелей. Первым вызывается д-р Антонов.

– Разскажите, свидетель, что Вы знаете по этому дѣлу.

Антонов путается, сбивается и, наконец овладѣв собою, развязно заявляет:

– Да что же, г-н судья, дѣло выѣденнаго яйца не стоит. Оба: и исправник, и член управы, просто не поняли друг друга, вот и все. Мнѣ совершенно непонятно почему Сем. Серг. мог обидеться.

– Да вѣдь вы же присутствовали при их разговоре?

– Присутствовал…

Я обращаюсь к судьѣ с просьбой допросить свидѣтеля Туршу, при встрече с которым в городском саду д-р Антонов иначе описывал все происшедшее.

Антонов хлопает себя по лбу:

– Ага, теперь я понял, почему тогда С.С. так подробно переспрашивал меня в саду.

– Поздно поняли, – заявляю я.

Антонов багровѣет. Туршу повторяет всю картину, как ее изображал Антонов. Послѣднiй оплеван.

Вызываются поочередно остальные свидѣтели: Панаiотов, Василькiоти и другiе. Они мнутся, бормочут что-то непонятное, Я прошу судью допросить их под присягой, добавив, что и они при третьем лицѣ ясно подтвердили факт клеветы.

В общем всѣ доказательства ея, по выслушанiи свидѣтелей, ярко обрисовываются.

Мой молодой защитник произносит громовую рѣчь, превратив несчастных полицейских в порошок. Защитник Михайли – Луцкiй /караим/ весьма слабо и неубѣдительно выгораживает исправника. Городской судья торжественно провозглашает: «Прошу встать. По Указу Его Импер. Велич. и на основанiи статей таких-то Свода Законов, Исправник Михайли приговаривается к тюремному заключенiю на 3 мѣсяца и пристав на 2 мѣсяца…».

Трудно передать, что произошло за этим. Бурные аплодисменты присутствовавших в камерѣ. Неистовое «ура» с улицы толпы, услышавшей через открытые окна рѣшенiе суда.

Не успѣл я выйти, как меня буквально подняли на плечи. Пожимают руки. Дико вопят, особенно рабочiе и мелкiй люд.

«Браво, г. Дуван, молодец Дуван, не испугался полицiи, так им и слѣдует!». Это принимало уже прямо революцiонный характер и, вспомнив губернаторскiя предупрежденiя, я, признаться, немного струсил.

[1] Евгений Николаевич Волков (1864 – 1933) – русский государственный деятель, Таврический губернатор (1905 – 1906), генерал-лейтенант (1913).

[2] К.А. Антонов (? – 1918) – городской врач. Неоднократно избирался гласным городской думы. Убит во время «красного десанта» в Евпатории революционно настроенными моряками из Севастополя 15–18.01.1918 г.

[3] Трудно сказать, чем вызвано крайне негативное отношение С. Дувана к К. Антонову, но ни в глупости, ни в черносотенстве его обвинить никак нельзя.

[1] Идея строительства нового здания тюрьмы в Евпатории принадлежала крымскому губернатору М.П. Лазареву. В 1900 г. городская дума приняла предложение губернатора. Здание было построено на пересечении улиц Вокзальной (ныне Д.Ульянова) и Вольной. В 1931 г. реконструировано под трикотажную фабрику. Фабрика была взорвана немцами при отступлении из города в 1944 г.

[2] Шкара – решёетка для приготовления рыбы, как и название рыбы, приготовленной на решётке.

[3] Городской сквер у моря (ныне сквер им. Д.Караева), до революции именуемый городским бульваром, был создан по проекту архитектора А. Л. Генриха. Работы по его созданию велись в течение 3-х лет и были завершены к концу 1897 г. Приёмка работ осуществлена городской комиссией, состоящей из членов городской управы и гласных городской думы, по инициативе которой и создавался бульвар. В дальнейшем его благоустройство продолжилось не без участия С. Дувана в бытность его Городским Головой. Организация выступлений симфонических и духовых оркестров – в немалой степени заслуга С. Дувана.

[4] Такое мнение характерно для многих отечественных и зарубежных публицистов. Большинство еврейских погромов прошли в России в 1903 – 1905 гг. Союз Русского народа был создан в конце ноября 1905 г., и к организации и проведению погромов в указанный период отношения не имел.

[5] Мелитополь находится за пределами Крыма, входил в Таврическую губернию.

[6] Причина того, что в Евпатории не было еврейских погромов кроется, прежде всего, в сложившейся на протяжении десятилетий атмосфере толерантности в межнациональных отношениях в городе. К тому же, Евпатория не единственный город в Крыму, где еврейских погромов не было.

[7] Автор заблуждается – Русско-Японская война закончилась 26 августа 1905 г.

Часть 3 здесь.

Все части здесь.

Моя общественная дѣятельность. Часть 1.

Опубликовано 11.05.202114.05.2021 by karaikale in Uncategorized

Бывшiй Евпаторiйскiй Городской Голова и Предсѣдатель Земской Управы Семен Сергѣевич Дуван.

Комментарии А.К. Клементьева, А.Ю. Полкановой, С.В. Кропотова.

Предлагаемый вниманию читателей фрагмент воспоминаний С. Э. Дувана «Моя общественная деятельность» публикуется впервые и уже тем самым представляет несомненный интерес, притом, что интерес к жизни и деятельности самого С.Э. Дувана не угасал никогда.

Семён Эзрович (Сергеевич) Дуван (1870-1957) – Городской Голова Евпатории в 1906-1910 гг. и в 1915-1917 гг.; председатель Земской Управы в 1911-1915 гг. Бурное развитие Евпатории в начале ХХ в. неразрывно связано с именем С. Дувана. В то время Евпатория превращалась в первоклассный курорт европейского уровня. Резко возросли городские доходы, появились в городе первые санатории, пущен трамвай, построен театр, город украсили десятки красивейших зданий, часть которых до сих пор остается визитной карточкой Евпатории и многое, многое другое… В 1915 г. на Всероссийском съезде по улучшению лечебных местностей Евпатория была признана курортным районом общегосударственного значения. Большинство значимых перемен описываемого периода связан с именем С. Э. Дувана. По праву он считается лучшим Городским Головой за всю историю Евпатории.

Человек кипучей энергии, до самозабвения любивший родной город, обладавший харизмой, он умел организовать, а главное увлечь людей. Возможно, одна из основных заслуг С. Дувана состоит в том, что ему удалось сформировать в Евпатории сплочённую группу единомышленников, стремящихся к преобразованиям. В то же время он обладал властным, жестким характером, нередко не терпел возражений даже от своих близких и друзей. Противники упрекали его в деспотизме. Противников и даже врагов у С. Дувана было не мало, и они умело играли на дувановских недостатках. В силу указанных и ряда других причин, деятельность Городского Головы, внешне выглядевшая довольно успешной, складывалась отнюдь не просто. Были и интриги, и предательства, и откровенное непонимание, и упорное сопротивление реализации задуманного со стороны как представителей отдельных кругов Евпатории, так и за её пределами.

Эмиграция для таких людей, как С. Дуван – это не только трагических разрыв с Родиной, это ещё и потеря смысла существования, которое понимается как служение Отечеству. Для людей действия, к которым несомненно относился и С. Дуван, отсутствие возможности реализации своих замыслов переживалось крайне болезненно.

Во Франции С. Дуван был очень близок с представителями русской эмиграции, в среде которой уже с первых дней исхода начинается осмысление произошедшего с Россией в 1917-1920 гг. Многие видят истоки всего исключительно в деградации госаппарата, чиновничества, высокопоставленных военных, собственно, всех властных структур российского государства. Об этом же пишет в своих воспоминаниях и С. Дуван. Отсюда жесткая уничижительная критика крымских губернаторов, не всегда вполне справедливая. Не остались в стороне от дувановской критики и ряд занимавших общественные и государственные посты евпаторийцев. Чуть ли не главным её объектом становится не заслуживающий подобного отношения предшественник С. Дувана на посту Городского Головы граф Н.А. Мамуна. Она усугубляется не сложившимися отношениями между ними. Собственно, большинство тех, кого описывает, вспоминает С. Дуван, представлены в негативных тонах. Трудно сказать чего здесь больше – желания переложить вину за несбывшееся на окружающих, либо попыток скрыть какие-то свои недочеты или промахи на фоне процветающей коррупции, равнодушия, безделья, всеобщего падения нравов и пр., что, безусловно, имело место и в немалых масштабах.

Следует учесть то, что воспоминания писались С. Дуваном в 1954 г., за три года до кончины. В известной степени это итог прожитому, сделанному. Будучи человеком честолюбивым, он несколько преувеличивает свою роль в том или ином начинании, переоценивает свои заслуги. К тому же многое писалось по памяти, которая в 84 года уже могла подводить. С этим связаны искажения и неточности в освящении некоторых событий. Однако, пройдя очень непростой жизненный путь, С. Дуван в памяти евпаторийцев остается, прежде всего, созидателем. Сделанное им для города продолжает жить и вызывать чувство благодарности. Это главное. И поэтому воспоминания С.Э. Дувана, несмотря на все недочеты и критическую оценку окружающих, и порой нескромную самооценку, привлекают внимание как свидетельство эпохи и как субъективная, но всё же дающая многое для понимания, оценка личности Евпаторийского Городского Головы начала ХХ столетия.

Вмѣсто предисловiя.

Сознаюсь, что записки эти я пишу больше для себя.

Мнѣ дорого и прiятно в воспоминанiях пережить свое прошлое.

Немногiе, из живых еще и знавших меня современников, не без интереса, быть может, прочтут и подробности, которых мнѣ трудно избѣжать.

А остальные, – особенно молодежь, удѣлив моим записям немного вниманiя, найдут, все же, в них довольно яркое отраженiе цѣлой эпохи.

Бывшiй Евпаторiйскiй Городской Голова и Предсѣдатель Земской Управы Семен Сергѣевич Дуван.

Еще в ранней молодости, почувствовав непреодолимое влеченiе к общественной дѣятельности, я не пропускал ни одного засѣданiя Городской Думы, внимательно прислушиваясь к мудрым разглагольствованiям наших допотопных отцов города.

Увы, они меня совсѣм не удовлетворяли. Это был народ отсталый во всѣх отношенiях, и совершенно не знавшiй цѣны необычайным природным богатствам моей Родины.

Я вырос в Евпаторiи, старом татарском городишкѣ с населенiем в 3 – 4 тысячи человѣк[1], ютящемся подальше от морского берега в узеньких, кривых уличках и переулочках. Грязь в этих улицах была такая глубокая, что в ней буквально тонули лошади. У меня и понынѣ перед глазами сцена, которую я наблюдал еще будучи гимназистом. Для перехода с одного тротуарчика на другой бросали нѣсколько больших булыжников, по которым обыкновенно обыватели шагали, балансируя и рискуя шлепнуться в лужу.

Идет субтильная барышня. Дошла до середины улицы, стала на большой неустойчивый камень и вот-вот упадет. Дѣвочка растерялась – ни взад, ни вперед не двинуться. Проходящiй цыган, сжалившись над бѣдняжкой, засучивает выше колѣн штаны, добирается до нея, хватает ее в охапку и переносит на тротуар. Та же, вместо благодарности, набрасывается на своего спасителя: «Ах ты нахал! Как ты смѣл брать меня на руки?!» – «А что, баришна, не нравится, пайдом назад». – Не успѣла несчастная опомниться, как он схватывает ее и относит на тот же балансирующiй камень… Пришлось уже потом мнѣ разыграть кавалера и, с опасностью грязевой ванны для обоих – протянуть ей руку помощи.

Едва достигнув требуемаго законом возраста – 25 лѣт, я был избран гласным Думы. Молодой и неопытный, я прошел огромным большинством голосов, потому что кандидатура моя была горячо поддержана Городским Головой «графом» Мамуна. Он рѣшил, что в моем лицѣ встрѣтит покорнаго и молчаливаго сотрудника. Увы, он жестоко ошибся… Избирателями являлись главным образцом мѣстные греки – лодочники и мелкiе лавочники, почти безграмотные и едва владѣщiе русским языком.[2]

«Граф» же Мамуна[3], тоже грек, неизвѣстно каким путем прiобрѣтшiй графскiй титул, всей этой публикѣ страшно импонировал. А т.к. он, к тому же, всячески угождал им, то в теченiе пяти трехлѣтiй он был неизмѣнно избираем в Городскiе Головы. Интересы города у него были на послѣднем планѣ. Проси каждый, что хочешь. Получай подряды, не плати податей и т.д. и т.д.

Из тѣх же соображенiй и членами Управы на всѣ отвѣтетвенныя должности проводились исключительно греки.

Человѣк недалекiй и ни на что не способный, но хитрый, Мамуна очень дорожил своим покоем и теплым мѣстечком.[4]

К тому же я, как караим, входящий в состав гласных в числѣ шести моих единовѣрцев, мог на выборах привлечь ему их голоса.

Но, как сказано выше, он жестоко ошибся.

Вступив в исполненiе обязанностей гласнаго, я, со всѣм пылом молодости принялся разоблачать вредную дѣятельность Управы. Раздавала ли она в ущерб городским интересам подряды, потворствовала ли мясникам и булочникам, закрывала ли глаза на санитарныя нарушенiя, всюду я рѣзко высказывался против ея докладов.

Я же, пользуясь предоставленным законом каждому гласному правом оставаться в случаѣ несогласiя с рѣшенiем Думы при особом мнѣнiи, широко этим правом воспользовался. Не проходило почти ни одного засѣданiя без того, чтобы к отправляемому на утвержденiе губернатора журналу Думы, не было приложено особое мнѣнiе Дувана. Такой журнал передавался губернатором на заключенiе губернскаго по городским и земским дѣлам присутствiя. А это послѣднее, ознакомившись с указанными мною мотивами, систематически отмѣняло рѣшенiя Думы.

Благодаря этому Городской Голова и его присные меня возненавидѣли. Затѣм я постепенно стал входить в Думу и со своими предложенiями, которыя волею-неволей ею принимались.

Так, прежде всего, обратив вниманiе на отсутствие мостовых, я попросил Думу уполномочить меня и двух по моему указанiю гласных на поѣздку в С.-Петербург за наш личный счет для исходатайствованiя перед правительством об отпускѣ из полукопѣечнаго сбора необходимой на замощение города суммы.

С каждаго пуда зерна, вывозимаго из города, казна взымала по пол копѣйки. Деньги эти предназначались «на замощенiе подъѣздных к порту путей и передавались в распоряженiе города по разсмотрѣнiи его ходатайства о признанiи тѣх или иных улиц «подъѣздными». Само собою понятно, что понятiю этому можно было придавать самое широкое толкованiе, транспортируя зерно из амбаров к пристани по любой улицѣ.

А т.к. из богатаго Евпаторiйскаго уѣзда вызозилось ежегодно по нѣсколько миллiонов пудов разнаго зерна, то на счету его накопились в казнѣ большiя суммы. Никто однако, до меня не подумал о том, чтобы ходатайствовать об отпускѣ необходимых для благоустройства города средств.

Дума не могла, конечно, отказать в просимом полномочiи ѣдущим на свой счет гласным.

Поѣздка наша увѣнчалась блестящим успѣхом. В распоряженiе города было отпущено 300.000 рублей, на каковыя двѣ трети улиц были покрыты великолѣпными гранитными мостовыми. А позже, уже в должности члена Управы, я таким же способом домостил и остальныя улицы.

Слѣдущей заслугой моей в первое трехлѣтхе общественной службы явилось улучшенiе городского водоснабженiя. До этого Евпаторiя была лишена даже сносной питьевой воды и пользовалась горько-соленой подпочвенной водой, доставляемой татарами в деревянных бочках из загородных колодцев. Тут, по моему настоянiю Дума пригласила гидрогеолога профессора Головкинскаго[5], изысканiями коего у нас была обнаружена на глубине 65 саженой богатейшая артезiанская жила: пробуравили на площади первый артезiанскiй колодезь и отличная вода забила высокий фонтаном над поверхностью земли. Колодезь давал до 10.000 ведер воды в сутки. Второй колодезь вырыли в городском садикѣ, чахлая растительность коего сразу ожила. А впослѣдствiи, созданные моими же старанiями триста десятин городских дач, вырыв у себя артезiанскiе колодцы, превратились в сплошной фруктовый и декоративный сад. Но об этом рѣчь впереди.

К выборам на второе трехлѣтiе, я, обогатившiй город мостовыми и водой, прiобрел в населенiи большiя симпатiи и много новых голосов. Сторонниками моими явились главным образом татары, часть караимов, большинство русских, маленькая колонiя армян и немало греков, понявших, что моя безкорыстная дѣятельность идет на пользу всему городу[6].

Во главѣ новой избирательной кампанiи я не только сам был блестяще переизбран, но и провел в гласные много новых полезных граждан. По настоянiю Думы, я рѣшил тогда баллотироваться в члены Управы, не препятствуя и избранiю стараго Головы, в надеждѣ, что оцѣнив это, он не будет тормозить мои начинанiя. Но на этот раз уже мнѣ пришлось горько обмануться в своих ожиданiях. Мамуна не только остался по-прежнему безучастным к интересам города, но и проявил в отношенiи меня совершенно исключительное коварство и низость.

Он упросил меня провести в члены Управы и своего прiятеля – грека Пашурова, увѣряя, что это очень порядочный и умный человѣк, который явится для нас полезным сотрудником. В дѣйствительности же оказалось, что Пашуров простой кабатчик, непроходимо глупый, безграмотный и безчестный.

Оба мы были избраны в члены Управы, причем он получил даже одним голосом больше моего.

Губернатором нашим в это время был только что вступившiй в должность В.Ф. Трепов[7], человѣк исключительнаго благородства, чрезвычайно добросовѣстно относящiйся к своим обязанностям, вникавшiй во всѣ нужды подвѣдомственных ему городов и земств. Это был самый умный из семи губернаторов, с коими мнѣ пришлось имѣть дѣло в долговременную мою общественную работу.

Воспользовавшись тѣм, что новый губернатор не успѣл еще ознакомиться с мѣстными городскими дѣлами и составом общественных деятелей, наш Мамуна помчался к нему отстаивать утвержденiе ново-избраннного члена Управы Пашурова. Почтенный «граф» охарактеризовал меня перед Треповым, как человѣка малокультурнаго, лѣвых убѣжденiй и всегда дѣйствующаго во вред городским интересам. Одновременно горячо рекомендовав Пашурова, как безукоризненного во всѣх отношенiях человѣка, он просил утвердить только его одного. Когда же избирательный журнал был доложен членом губернскаго присутствiя Чихачевым губернатору, последнiй, разсказав о визитѣ Мамуны заявил, что считаясь с отзывом многолѣтняго городского Головы, он полагает правильным утвердить только Пашурова. Чихачев же, через руки котораго проходили наши думскiе журналы, видѣл во мнѣ энергичнаго, независимаго и полезнаго общественнаго работника. Он посовѣтовал поэтому Трепову, во избѣжанiе ошибочнаго шага, познакомиться со мною, прежде чѣм принять на вѣру отзывы «графа». В.Ф. Трепов, всегда корректный, попросил Чихачева предложить мнѣ, если бы я того пожелал, побывать у губернатора. Чихачев, с которым лично я даже не был знаком, освѣдомил меня через других обо всем происшедшем и настоятельно рекомендовал откровенно объясниться с Треповым.

Охотно откликнувшись на это предложенiе, и забрав находившiеся у меня копiи журналов с моими «особыми мнѣнiями», я отправился к губернатору. Извинившись, что вызвал меня, он попросил меня откровенно пояснить ему, чѣм вызывается столь рѣзкая неприязнь ко мнѣ со стороны неизмѣнно пользуящагося многолѣтним довѣрием населенiя Городского Головы.

На это я отвѣтил, что заранѣе прошу его не вѣрить ни одному моему слову, а только лишь ознакомившись с предъявляемыми ему офицiальными документами судить о том, почему Мамуна не взлюбил меня.

Я процитировал ему нѣсколько наиболѣе показательных примѣров разоблаченiя мною недобросовѣстных дѣйствiй Управы, подкрѣпив их ссылками на постановления губернскаго присутствiя, поддерживавшаго мои особыя мнѣнiя.

Внимательно меня выслушав и просмотрѣв журнал, В.Ф. Трепов весьма деликатно спрашивает меня, что же побуждает меня стремиться к занятiю должности члена Управы, матерiальный интерес или какiе либо иные мотивы.

– Нѣт, Ваше Превосходительство, отвечаю я, – я человѣк состоятельный и заранѣе имѣл в виду служить городу безвозмездно, но я люблю родной город, вижу, что природныя богатства его донынѣ Управою не оцѣнены, и чувствую, что могу быть в этой области немало полезным.

На этом бесѣда наша закончилась.

Ничего не сказав о своем рѣшенiи, В.Ф. Трепов только поблагодарил меня за визит к нему.

А на слѣдующiй день общiе с Чихачевым знакомые сообщили мнѣ, что я произвел на губернатора хорошее впечатлѣнiе,и он рѣшил теперь же вызвать и Пашурова, дабы лично ознакомившись с ним, проверить, насколько отзывы Мамуны о нас обоих соответствуют дѣйствительности.

Пашуров, вызванный губернатором, был на седьмом небѣ от оказываемой ему чести и помчался в Симферополь. Разговор его с Треповым длился не болѣе пяти минут, вполнѣ достаточных, чтобы послѣднему стало ясно, что перед ним безмозглый и наглый цѣловальник. В результатѣ чего губернатор сказал Чихачеву: «Я утверждаю Дувана для тѣх, кто оцѣнил его, а для Мамуны я утверждаю кабатчика…».

Прошло несколько дней, и Мамуна, получившiй уже увѣдомленiе о нашем утвержденiи, пригласил нас для принятiя присяги. Встрѣтив меня с распростертыми объятiями и горячо пожимая мои руки, он воскликнул: «Ну, поздравляю вас, дорогой Семен Сергѣевич, как я рад – рад и за вас и за себя, Я знаю, какого цѣннаго помощника я получаю в вашем лицѣ, и мы будем дружно работать»…

Мнѣ стало стыдно за старика. Какое лицемѣрiе, какое непревзойденное безстыдство! И я не выдержал.

– Полноте, Николай Андреевич, – отвѣтил я. – Я вѣдь знаю какого вы обо мнѣ мнѣнiя. Но, «кто старое помянет, тому глаз вон». Я готов забыть прошлое, прощаю ваши старанiя о том, чтобы меня не утверждали, и прошу только об одном: давайте будем работать действительно дружно и искренно.

Густо покраснѣв, Мамуна жалостливо запротестовал: «Что вы, что вы, помилуйте, Семен Сергѣевич, кто мог наговорить вам подобный вздор?»

– Мнѣ все разсказал губернатор.

– Как, он оказался на это способен? Как же это некрасиво!

– Но зато очень красиво ваше выступленiе перед ним и сегодняшняя встрѣча со мною…

На этом наш обмѣн любезностями закончился. Мы приступили к службѣ, мирно распредѣлив между собою обязанности по завѣдыванiю отдѣлами Управы. Я взял на себя работу по благоустройству города, по развитiю курорта, санитарной части и народному образованiю. Пашурова посадили казначеем. В вѣдѣнiи же городского Головы номинально числились остальные отдѣлы.

Это распредѣленiе подлежало утвержденiю Думы, на первом заседанiи коей предстояло еще избранiе заступающаго мѣсто Городского Головы. Таковым по закону являлся член Управы, получившiй при выборах наибольшее число голосов, и только в случае отказа его, Дума могла предоставить эту должность второму члену. Всем казалось естественным, что роль эта предназначена мнѣ, да и сам Пашуров еще до заседания Думы скромно заявил мнѣ и другим, что, конечно, меня он считает болѣе подходящим для роли заступающаго мѣсто Городского Головы.

Ведь заступающiй, в случаѣ отсутствiя или болѣзни Городского Головы, замѣняет его во всем; предсѣдательствует на засѣданiях Думы и Управы, созывает разныя комиссiи и т.д. и т.д. Словом, выполняет всѣ оффицiальныя функцiи главнаго представителя города. Пашуров и на засѣданiи Думы чистосердечно заявил, что он не считает себя способным к выполненiю столь отвѣтственной роли. Но его друзья во главѣ с Мамуной стали настойчиво убѣждать его не отказываться. Пашуров продолжал упорствовать. Но когда один из гласных воскликнул: «Господа, зачем насиловать разумную волю человека? Иван Михайлович /Пашуров/ отказывается и мы должны просить С.С. Дувана», – Пашуров вскакивает и заявляет: «А нѣт, я понимаю, что значит «разумная воля» /это выраженiе показалось ему очень оскорбительным/, нѣт, нѣт, я не отказываюсь».

Таким образом Пашуров стал замѣстителем «графа» Мамуны и во всѣх случаях замѣстительства подписывался так: за.м.гар. Галави И.М. Пашуров.

Это означало «заступающiй мѣсто городского Головы».

[1] В 1897 году, когда С. Дуван впервые состоял гласным городской думы, число жителей достигло 17915 чел. (Россия. Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. – СПб., 1898. – С. 199)

[2] В начале ХХ в. греческая община в Евпатории начитывала более 500 человек. Греки внесли заметный вклад в развитие городского хозяйства и культуры города. Достаточно вспомнить, помимо Н.А. Мамуны, имена художников Г.Х. Боядчиева (1861-1944) и Н.П. Химоны (1865-1929), председателя греческой общины купца Ф.И. Василькиоти (? – 1918), убитого во время «красного десанта» в январе 1918 г., строителя А. Пасхалиди (? – 1915) и многих других. Среди друзей и единомышленников С. Дувана было немало греков. Не случайно его награждение в 1912 г. серебряным крестом Греческого королевского ордена Святого Спасителя за содействие в строительстве греческой Свято-Ильинской церкви в Евпатории.

[3] Граф Николай Андреевич Мамуна (1844-1916) – городской голова Евпатории (1886 – 1906). Его предки были возведены в графское достоинство ещё будучи гражданами Венецианской республики, которой до XIX в. принадлежали Ионические острова. После образования в 1802 г. Ионической республики, перешли в 1805 г. на русскую службу.

[4] В «Справочной книге о городе Евпатории» В.Г. Пьянкова за 1897 г. отмечается: «За время пребывания евпаторийским Городским Головой графа Н.А. Мамуны город значительно преобразился: из полуазиатского сделался европейским; много строится домов с архитектурными украшениями; несколько главных улиц замощены; три новых городских пристани устроено; открыт новый базар в конце Александровской улицы» (С. 29). При Н. А. Мамуне в 1893 г. вводится должность городского архитектора; в середине 1890-х гг. составляется первый план застройки Евпатории; строятся здания мужской (1896) и женской (1902) гимназий, возводится Свято-Николаевский собор (1899), реставрируется Ханская мечеть (1896) и т.д. Вклад Н.А. Мамуны в развитие экономики, культуры и градостроительства Евпатории, несомненно, значителен. Оценка его деятельности и личных качеств, данная С. Дуваном субъективна.

[5] Николай Алексеевич Головкинский (1834 – 1897) – главный гидрогеолог Таврической земской управы; по его предложению создали первую в России артезианскую скважину в Саках.

[6]Характерно, что в числе своих сторонников С. Дуван упоминает только часть караимов. Действительно, в караимской среде фигура С. Дувана воспринималась неоднозначно. Среди его недоброжелателей было немало караимов и, особенно, в числе караимского духовенства. Довольно критическая оценка ему дается в словаре Б.С. Ельяшевича (Ельяшевич Б. Караимы. Караимский биографический словарь. – М.:РАН, 1993. С.45-47).

[7] Владимир Федорович Трепов (1863 – 1918) – русский государственный деятель, Таврический губернатор (1902 – 1905).

Часть 2 здесь.

Все части здесь.