Дневник Бориса Кокеная. Большего счастья не желал, как быть погребённым в Кале.

Балта Тиймэз у Кале

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Во время немецко-фашистких оккупантов мы, здесь в Ростове, не знали о жизни своих собратьев в Крыму, Польше и Литве, не смотря на то, что эти области тоже были заняты немцами. Только после их постепенного изгнания из пределов СССР мало-помалу начали получать отрывочные сведения из разных мест.

История же переживаний караимов Трок и Вильно видна из письма гахана караимов Хаджи Серайя Шапшала ко мне от 29/Х1-1944 года из Вильно. Вот некоторые выдержки из этого письма: «…Переходя теперь ко времени немецкого захвата нашего края, должен сказать, что они наделали здесь много бед, вели себя варварами. С большим усилием удалось мне отстоять наш музей (Караимский историко-этнографический музей, основанный трудами и средствами С. М. Шапшала), который они постановили непременно вывезти в Германию. Видя, что это мое детище, и что я с ним не расстанусь, они угрожали вывезти и меня, ибо видели, что другого специалиста им не найти, который бы сумел прочесть собранные в музее рукописи и объяснить значение каждого предмета в отдельности, не знаю уж как благодарить Бога, что и я и музей остались здесь на месте. Но это всё было в конце их владычества, а вначале они, не зная караимов, хотели причислить их к евреям и уже было распорядились в Троках прилепить караимам знак «У» для ношения на груди, заменённый впоследствии сионской звездой, носимой на груди и на спине, затем, конечно, поселить в гетто и в результате зверски убить, всех, не исключая и детей. Так они поступили с бедными евреями. До убиения их, они гнали их на работы, причём еврей со своими знаками на груди и спине не имел права ходить по тротуарам, а должен был шагать, как животное – лошадь или вол по мостовой. Мне стоило больших усилий доказать, что мы не евреи по крови и языку, а тюрки. Здесь очень помогло издание Академии Наук СССР «Список народностей СССР», где на с. 27 караимы под № 107 зачислены в отдел «Турков», впрочем, на это и Вы ссылались. Однако, не вполне этим удовлетворились, они спрашивали меня: вы – караимы считаете себя турками, так вас считают и в Советском Союзе, но турки-то в Истамбуле признают Вас? Хорошо, что у меня была книга турецкого профессора Хусейна Намык под названием «Турецкий мир», где каждой турецкой народности посвящены по нескольку страниц, и я понёс им эту книгу, где в конце, в алфавитном порядке, указаны все турецкие народности. Здесь они сами нашли на 179–180 с. и тогда уж, окончательно успокоившись, отослали эти материалы в Берлин, откуда подучился приказ пока не трогать караимов. Пока означало, что приедет комиссия производить антропологические измерения, анализ крови пр. Комиссия во главе с одним профессором прибыла, и измерения дали такие результаты, что они не стали производить анализа крови, и даже не исследовав всех караимов, тут же заявили местным властям, что караимы в 100% чистейший турецкий народ и только просили дать им материалы по караимскому языку. Мы им дали несколько брошюр, словарь караимско-польско-немецкий, и после всего этого Берлин оставил нас проживать на полноправных с местным населением основаниях… Как хорошо было бы нам встретиться здесь или в Крыму, куда меня очень уж тянет. Как-то всё чаще и чаще приходят на мысль слова из «Стансы» Пушкина:

И где мне смерть пошлет судьбина?…

И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу мне всё-б хотелось почивать!

Тут, конечно, играют роль и годы, а мне ведь уже идёт 72-й год – пора, конечно, думать и о смерти. Большего счастья не желал, как быть погребённым в Кале, где лежат и мой отец, и дед, и все мои предки! Но всё – в руках Божиих. Да хранит Вас Господь и воздаст Вам по заслугам! Искренне уважающий и преданный. Хаджи С. Шапшал».

Отец мой Я. М. Кокенай умер 23 августа с./ст. 1897 г., в Феодосии, родился в 1835 г. в Кале.

25 мая 1948 г. исполняется 75 лет со дня рождения гахана Хаджи Серая-ага Шапшала.

21 августа 1949 г. в воскресенье умерла моя жена Анна Ильинична из рода Софер 57 лет и похоронена 22.08 в Ростове на братском кладбище, где имеется отдельное кладбище для караимов.

Мой учитель Товья Семёнович Леви-Бобович умер в Каире 83 лет 25 июня 1956 г. и похоронен там 26 июня при огромном стечении народа народа и множества духовенства различных народов. Он занимал пост духовного главы караимов Египта – гахан-Баши. Один из последних представителей караимских ученых старой школы. Мир тебе, дорогой мой учитель!

Реклама

Дневник Бориса Кокеная. Жизнь в садах и виноградниках.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

В литературе очень мало есть указаний на жизнь караимов в садах и виноградниках в долинах крымских речек. Я давно мечтал передать эту сторону жизни на бумагу. В Ростове живёт семья Шапшала М. А., который жил до переезда сюда в садах в Крыму, также его жена и её сестры, урождённые Фуки – дочери Сияка Фуки из Гулюм-бея[1]. Одна из сестёр с дочерью только на днях вернулась из колхоза в этой деревне жить здесь в Ростове, т. к. благодаря засухе этого года там жить оказалось очень тяжело. Пользуясь любезностью этой семьи, из уст их – тружеников земли, я записал о жизни караимов в садах и виноградниках Крыма.

В долинах крымских речек Качи, Бельбека, Альмы и Карасу сотни лет существовали образцовые караимские сады, переходившие наследственно из рода в род ещё со времён ханов крымских. Так, пишущий эти строки, будучи правнуком гахана в Кале И. Ш. Эль-Тура, помнит, как в детстве ездил в дер. Алма-Тархан, где находился сад упомянутого гахана, которым по наследству владела наша семья, и который пришлось продать нам ещё в дни моего детства, чтобы лечить больную сестру. Подобно нам многие караимы наследственно владели садами своих предков. Караимские сады в долинах всех упомянутых речек были образцовыми не только в наше время, но ещё до перехода Крыма под власть России.

…до самого последнего времени немало караимских семейств жили в своих наследственных садах в долинах Качи, Алмы и Бельбека. Насколько и раньше было велико число таких хозяйств видно из того, что один из караимских писателей (Яшар), сообщая об ответственном моменте в жизни нашего народа в 1828 г. указывает на то обстоятельство, что в момент, когда надо было собраться и обсудить вопрос о привлечении караимов на военную службу, благодаря тому, что это событие происходило во время уборки урожая, и в городе очень мало оставалось караимов, не с кем было советоваться. Поэтому «срочно были высланы верховые», говорит этот историк, «из общины в общину, из сада в сад», «ибо кто находился в своем винограднике, кто в саду, а кто в деревне собирал зерно своё, и не было человека, который защищал бы интересы народа».

Эта черта сохранилась ещё со времен хазар, т. к. последние также с тёплыми днями уходили из городов в сады и поля. В большинстве случаев сады по размерам были небольшие – 1-2-3 десятины, которые обрабатывали владельцы трудом членов своей семьи. Несмотря на небольшую площадь этих садов, благодаря культурной обработке, которая у караимов стояла на высоком уровне, сады обеспечивали прожиточный минимум такой трудовой семьи. В деревне Гулюм-бей на р. Каче я помню трудовые семьи Фуки Сияка, Сарибана, Чорефа, Кефели (две семьи). В Чот-Кара семьи Зенгин, Безекович, Сапак, Танагоз, Прик. Последний на выставке в Париже за фрукты имел золотую медаль, несколько серебряных и похвальные листы. В деревне Колантай – семьи Бурназ, Койчу, Пенбек, Калиф и др., а также немало их было и в других деревнях, как например: Ханыш-Кой, Алма-Тархан, Дуван-Кой, Эфенди-кой, Шурю, Топчи-Кой, Ак-Шейх, Татар-Кой, Чот-Кора, Тос-Топе, Кош-Кермен, Би-Эли, Азек, Ай-Сунки. Кроме постоянных семейств, были ещё семьи, которые переезжали в деревню с начала садовых работ и по окончании уборки урожая опять разъезжались по городам Крыма.

В деревне Гулюм-бей был хороший фруктовый питомник в десять десятин. Владел им большой специалист агроном Сарибан, который разводил там же и пчёл. В Симферополе был большой и известный всему Крыму питомник Пастака. Долины этих крымских речек пышно цвели садами и виноградниками под трудовыми руками татар и караимов и радовали взор каждого, кто бывал в этих местах.

Мне кажется, что в тех садах, которые переходили по наследству, основными были виноградники, а фруктовый сад имел второстепенное значение. Новые же владельцы разводили сады фруктовые, считая их более рентабельными, но уже ближе к годам революции и эти последние также начали разводить при фруктовых садах и виноградники. Кое-кто из караимов занимался также хлебопашеством и огородничеством (семья Н. И. Фуки в Гулюм-бее), табаководством и пчеловодством.

Как только начинались тёплые весенние дни, население этих долин выходило в сады и виноградники, и начинало окопку, а затем и обрезку. Обрезку производили осенью. Кто думал разводить новые сады, тот готовил плантаж, чтобы сажать молодые саженцы. В долинах Качи – это называлось «петин басмак», а в Феодосии говорили «катавлак» – «катавлачить», т. е. готовить ямы для посадки виноградников. Табаководством и пчеловодством занимались не все, а огородничеством обязательно все садоводы.

В дни моей ранней юности старухи обязательно занимались и ткачеством, производили так называемые «крым-петен», т. е. ткали крымские полотна. Из них делали простыни, полотенца и бельё. Кроме этого, топили воск и делали свечи в зимнее время.

После появления листьев на деревьях, несколько раз за лето опрыскивали купоросом и известью виноградники и фруктовые деревья. За лето, в зависимости от сухости, поливали несколько раз. После поливки окапывали круги под деревьями. В урожайный год ставили «чаталы» (развилки) под ветки деревьев, отягощённых плодами, чтобы не ломались под тяжестью фруктов, а также, чтобы ветки имели достаточно солнца и чтобы подвергались в достаточной степени проветриванию. Когда начиналась сборка урожая («баг-бузумы») – начиналась весёлая пора: с песнями, хохотом и шутками молодёжь и старики начинали сбор фруктов. В садах чатальщики снимали чаталы, подводили 3-4-х саженные «мердвен» – лестницы, или же, где опасно было подставить лестницу, чтобы не испортить плоды, то подводили лестницу – треножку («уч-аяк») под требуемое место. С фруктом обращались весьма бережно: для этого брали корзины – «сепет», которые на крючьях подвешивались на ветки, чтобы можно бы, не передвигаясь, класть под руками в корзину, чтобы не испортить фрукт.

***

…На некоторых старых деревьях сборщик подымался на высоту 4-х сажен, откуда спускал корзины с фруктами на верёвках. Бывали случаи, что один сборщик, не слезая с дерева, спускал до 40 корзин яблок или груш, т. е. до 30 пудов. Для яблок тару брали: двухпудовые ящики крымского образца; для груш — пудовые (для летних) и двухпудовые для зимних, а для косточковых – 15-ти фунтовые, а чтобы перевозить в мешках, как теперь делают и портят фрукты, никому и во сне не снилось.

Фрукты снимались с плодоножкой и обкладывались бумагой, а также и листьями: ягода к ягоде одного размера, это придавало красивый вид.Возили на двуконных рессорных линейках. Выезжали вечером после ужина часов в 9 вечера, ко времени ятсы – время вечернего азана, когда муэззин последний раз созывает на молитву за этот день, с тем, чтобы к утреннему азану в 5 час. утра быть уже на базаре, кто в Симферополе, а кто в Севастополе. Фруктовщики-купцы из татар уже по упаковке знали из каких караимских садов прибыли фрукты и копеек на 50 на пуде оценивали дороже.

Во время сборки урожая фруктов и винограда ничего не пропадало не использованным. Часть высших сортов шли на отправку в крупные города – центры: Ленинград, Москва, Одесса, Харьков, и т. д. Затем некоторые хозяева в специальной упаковке оставляли на зиму на хранение, когда цены стояли выше, чем во время сборки урожая фруктов. Часть высших сортов, конечно, шла и на мировой рынок, но в очень ограниченном количестве. В основном местный рынок поглощал, можно сказать, исключительно вторые и третьи сорта. Падалица и червивые шли на сушку, бекмез и повидло, а из гнилых делали уксус. Выжимки же из-под повидла шли на корм скота. Кроме того, уже с начала ХХ в. некоторые хозяева использовали высшие сорта яблок, груш, слив и особенно абрикосы на производство цукат. Далее листья некоторых сортов роз шли в дело: из них варили розовое варенье, оно особенно ценилось в семьях крымских старожилов.

Варенье делали из зелёных воложских орехов, из лилии, из длинных крымских (осма кабак) кабаков в 1 – 1,5 метра длиной (далма-кабак, сары кабак, сакыз кабак), из белых черешен, слив, абрикосов, персиков (сорт «бурса»), райских яблок, кизила, айвы и даже белой редьки. Из ягод: крыжовник, малина, ежевика, клубника. Из помидор варили томат, засаливали и мариновали.

Для домашнего обихода варили бекмез, куда к концу варки клали или апельсиновые корки, или кизил, или айву. Бекмез варили и из виноградного сока (особенно из розовых сортов). При варке бочки и вёдра употребляли исключительно деревянные. Бекмез из винограда был слаще и лучше, чем из фруктов. Из виноградного же сока делали особый сорт бекмеза, куда клали жареную муку с пряностями (гвоздика, корица). Это клали тогда, когда бекмез наполовину уже сваривался. Получалась густая масса тёмно-желтого или коричневого цвета, который по местному назывался «хап». Выжимки шли на корм скота. Известные сорта винограда шли на продажу, а из винных сортов делали вино. Выжимки, оставшиеся из-под пресса, шли на выработку водки коньячного сорта, по-местному – «чопра-ракысы». Крепость водки была настолько высока, что её можно было зажигать как спирт. Водка готовилась так: в большие высокие бочки, открытые с одной стороны (с открытым дном), закладывались выжимки, затем они накрывались виноградными листьями, а сверху, чтобы не проходил воздух, засыпались землёй. Эта масса лежала в бочках и бродила до зимы, когда их открывали и начинали выгонять водку. Последняя шла для слабых сортов вина, а большею частью употреблялась в домашнем быту, как обыкновенная водка. Часто называли эту водку «песах ракысы», т. е. пасхальной водкой, т. к. в дни пасхи употребляли у караимов только такую водку, а не казённую.

Сушка. Фруктовую сушку готовили, высушивая или в печке или на солнце.

Наливки готовили большей частью из вишен, затем из кизила, абрикос и слив. Фрукту клали в стеклянную посуду, засыпали сахаром, а затем выставляли на солнце, на брожение. Зимой же наливали водкой, и получалась хорошая наливка.

Виноградные листья в свежем виде шли на голубцы (сарма). Молодые листья винограда собирали весной, клали в бочку и сверху прикрывали вишнёвыми листьями. Затем заливали рассолом. Накрытые досочками и под «гнётом» засоленные листья лежали до зимы, когда их и пускали в продажу для приготовления голубцов.

Компоты. Из фруктов: абрикосы, персики, груши, вишня, из слив «ренглод»делали компоты в сахаре. Клали фрукты с ванилью и сахаром в жестяные банки и в течение часа кипятили (пастеризация), после чего компот считался готовым.

Консервы готовили из овощей: баклажан, перец, помидор и кабачков. Из баклажан и кабачков делали также икру. Кроме того, готовили местный вкусный соус под названием «имам байилды» из всех этих овощей и картофеля, залив их растительным маслом. Название «имам байилды» т. е. «имам (духовный наставник) упал в обморок». Когда впервые приготовили это кушанье, дали попробовать имаму, и настолько было вкусно, что имам не выдержал и упал в обморок, откуда и пошло это название.

Сыр. Из овечьего молока делали брынзу «пеныр», а также особый сорт сыра «кашкавал». Приготовляли также «каймак» и «катык» (кислое молоко), а из последнего «сузмэ».

Мыло – «сабун». Летом собирали из дубовых дров золу, она в осеннее время шла на приготовление мыла. Летом также собирали выжарки из курдюков при приготовлении бараньего жира для зимы. Выжарки эти шли также на приготовление мыла. Варили хозяйственные сорта мыла, а также особый сорт, т. н. «кара-сабун» (чёрное мыло), которое готовилось из щелочной воды и выжарок (без каустической соды). (Рецепт: 2 ведра воды, 10 фунтов выжарок, 2 фунта каустической соды, мыло «сабун», 1/2 фунта соли, 1/2 фунта канифоли, 1/8 фунта простой соды).

Сбор ореха. Особую красоту крымские садам придают деревья грецких орехов. Их  ветви расстилались на очень большое пространство. Помню в дер. Алма-Тархан (лет 50 назад) широкая долина вся была под ветвями этих деревьев, а по краям улицы шли стены садов омываемые «арыками» (канава для орошения). В день сборки урожая орехов вся семья шла на их сбор. В этот день даже не принято было готовить обед, а кушали всухомятку и только вечером, уставшие за день работы, возвращались домой, где их ждал уже горячий ужин.

Один из молодых мужчин лез на дерево и начинал трясти ветви, т. к. деревья были очень высокие и развесистые, то для этого существовали особые длинные жерди, которыми били по дальним веткам, что бы осыпать орехи. Внизу вся семья собирала орехи и ссыпали в чувалы – мешки. Придя домой, на день — на два рассыпали па полу в сарае. Тогда было легче снимать зелёную кожуру. Затем орех в скорлупе вымывался в нескольких водах, а после сушился на солнце. После орех вновь ссыпали в мешки, зашивали и оставляли до нужного момента.

Резка винограда. В середине августа начинал уже поспевать виноград, и только в конце сентября начинали валовую сборку урожая винограда. Один или двое мужчин называемые «тарпыджи» (от названия «тарпы» – нечто вроде бочонка с открытым верхом, который надевался на спину т. н. «тарпи») находились в разных частях виноградника, куда собиравшие виноград носили и вытряхивали свои вёдра. На сборку винограда брали большей частью женщин и детей, которые приходили с вёдрами и ножами (10 человек в 2 дня на одну десятину). Ведро ставили под куст винограда, куда падала отрезанная кисть. Полное ведро относили и высыпали в «тарп», а когда он пополнялся, то «тарпыджи» нёс в «магаза», т. е. в сарай, где находились два каменных ящика – «трапан» (давильня), куда высыпалось содержимое тарпы. Посередине между этими ящиками вырывалась яма, куда ставили бочку – перерез для стекания виноградного сусла «шира».

Человек с деревянным молотом «токмак» в руках колотил по винограду, чтобы лучше вытекал сок винограда, а затем и сам с голыми ногами, предварительно вымыв их, лез туда в ящик в эту жижу и начинал топтать ногами виноград. Затем эти выжимки переносились в пресс – «скендже», где сок выжимался до предельной возможности. После, когда разбирали пресс, оттуда вытаскивали куски выжимок, вроде прессованного чая и раскладывали на брезенте, где их начинают размельчать, После этого их кладут в сорокавёдерные бочки (без одного дна) и хранят до зимы для выгонки водки. Зимою приезжал акцизный чиновник, который распечатывал прибор для выгонки водки и давал разрешение на приготовление водки. Когда заканчивалась процедура производства водки, чиновник вновь запечатывал прибор и уезжал. Виноградный сок наливали в дубовые бочки, где он бродил. После брожения вновь переливали в другие бочки, а из отстоя («мирт») делали уксус.

В караимских садах ничего не пропадало: всё шло на переработку. Ко всему этому надо добавить, что во время уборки урожая «баг-бузума» все работы сопровождались песнями. С ранней зари до позднего вечера слышались песни, смех, шутки и работа весело спорилась в этих благодатных местах под руками трудолюбивых людей. Проводя всю весну и лето, и осень в труде, караимы не прочь были и повеселиться. Бывало за лето несколько раз ездили к морю (в Мамашай-8 км и Улу-Кула-12 км). Там готовили обед, ставили самовар и целый день проводили в песнях и веселье.

Перед праздниками рано кончали работы, а хозяйки готовили лучшие кушанья и, главное сладости. У каждого на праздник был открыт стол в ожидании гостей. С приходом визитёров начинались беседы, песни и танцы. У кого имелся музыкальный инструмент, тот выступал со своей музыкой. Конечно, песни и мотивы были почти исключительно крымские, а разговор шёл большей частью по-тюркски. День этот проходил в веселье и общении не только между семьями своей деревни, но ездили и в другие деревни по гостям.

В день поста – «Буюк оруч» (на киппур) караимы собирались со всей качинской долины в дер. Гулюм-бей, где у Бурназа О. Д. в его доме устраивали кенаса (храм), а службу в храме нёс Фуки И. Н. В долинах Бельбека и Альмы собирались также у кого-либо из караимов. В Гулюм-бее после вечерней молитвы все караимы этой деревни, а также приехавшие из других мест в этот день на молитву, приглашались на разговение в дом Бурназа О. Д., где за общим столом встречались друзья и знакомые. После ужина устраивалась вечеринка – конушма, и только утром, отблагодарив радушных и хлебосольных хозяев, гости разъезжались по домам. Так из года в год этот щедрый хозяин угощал своих гостей, а их собиралось от 30 до 50 чел., на свой счёт. Этот Бурназ был большой благотворитель: так, когда было освящение караимского храма в Севастополе в 1910 или 1911 г. все присутствовавшие на этом торжестве – от адмирала до служащего были приглашены к нему на дом, где он за свой счёт, так же, как и в Гулюм-бее устроил торжественный обед, продолжавшийся целые сутки. Гости разошлись только на следующий день. Он также ежегодно выдавал замуж одну девушку из бедной семьи, которой давал полное приданное, а свадьбу устраивал за свой счёт. Этот староватый хозяин не сидел, подобно многим богачам, на мешках с деньгами без пользы себе и другим. Он, получая сам от жизни, в то же время давал возможность жить и другим, помогая им своими деньгами, а главным образом, человеческим отношением.

После сборки урожая некоторые семьи оставались в своих садах на всю зиму, а другие, у которых дети учились, переезжали в город.

Вернувшиеся в город, посылали знакомым родственникам и тем лицам, кто не имел своих садов, плоды своих трудов: виноград, яблоки, груши, орехи и пр., а также виноградное сусло – «шира». Так жили и проводили время караимы в своих наследственных садах и виноградниках в долинах Альмы, Бельбека и Качи

Здоровый труд и нормальный образ, жизни давал нашим предкам здоровый дух и здоровое тело. Поэтому не удивительно было встретить в наших общинах большое количество людей старого поколения, которые достигали весьма преклонных годов. Недаром в феодосийской общине передавалось, что в кенаса приходили 70 стариков, опирающихся на посох. Честный и здоровый труд на лоне природы вырабатывал из них здоровых духом людей и честнейших граждан того государства, где им приходилось жить. Однажды гахан Серайя Хаджи Шапшал сообщил мне, что его дед за 2 недели до своей смерти ехал верхом из Бахчисарая в дер. Ойсунки в свой сад, а ему в это в это время было уже 90 лет.


[1] Сейчас с. Некрасовка, Бахчисарайский р-н

Дневник Бориса Кокеная. Караимская слободка.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Выше я упоминал, что по канонам караимской церкви службу в храмах имели право совершать не только официальные представители религии, но и всякий грамотный караим, знакомый с канонами и обрядностями. Но всё же в каждой общине имелся официальный представитель культа, а иногда даже двое – старший и младший священник. Насколько я помню, эти газзаны (священники) в большинстве были люди довольно развитые, хорошо знакомые с языком религии, языком Библии. Они знали часто и другие языки. Мой прадед И. Ш. Эль-Дур гахан в Кале жил во времена ханов и в начале XIX в., знал, кроме языка Библии, также турецкий, татарский, арабский и русский. Арабский настолько хорошо, что муллы советовались с ним по вопросам того или иного текста Корана. После перехода Крыма под власть России, мы видим в его записях рапорты, написанные им по-русски. Газзан в Кале и писатель начала XIX в. Султанский М. знал русский, польский и татарский язык. Газзан Бейм в Кале в половине XIX в. знал русский, татарский и турецкий язык, а также языки европейские – французский, немецкий и итальянский. Про него писал писатель и поэт гр. Ал. Толстой Жемчужникову, что Бейм один «из образованнейших и приятнейших людей нашего времени». Последний газзан и смотритель Кале А. С. Дубинский, умерший там в 1927 г., знал русский, татарский, турецкий и польский языки. В Феодосии, в моём родном городе, я помню в детские и юношеские годы газзана Баба Джана Бабая (Бабаев), человека с европейским образованием и широкими взглядами. Он знал русский, французский, татарско-турецкий языки.

После него газзаном был мой учитель Т. С. Леви-Бабович, знавший русский, немецкий, арабский и турецко-татарский языки. Затем был газзаном А. И. Катык (филологическое образование), знал русский, немецкий, французский, латинский и татарско-турецкий языки. После него был газзаном И. Я. Круглевич (Нейман) тоже с высшим образованием, знал русский, турецкий и татарский языки. Гахан караимов Хаджи Серайя Шапшал знает русский, французский, арабский, персидский, турецкий и татарский языки. Абен Яшар в Евпатории (середина XIX в.) знал русский, турецкий, татарский, арабский, халдейский, греческий, итальянский, испанский и др. языки. Все они были люди развитые и, кроме знания языков, большинство из них было писателями.

Куда девались древние рукописи феодосийского кенаса (начиная с 1271 г.) я так и не мог добиться, хотя, предвидя это разграбление, я заранее писал в Ленинград в Академию Наук СССР, Академию материальной культуры и в Публичную государственную библиотеку, а также и в Феодосийский музей, но так как я не смог поехать в Крым последние годы, а теперь Крым находится у немцев, то, конечно, все караимские исторические ценности, наверное, погибли. О большой личной библиотеке Т. С. Леви-Бабовича я имел последние сведения перед взятием Севастополя немцами от его брата М. С. что библиотека ещё цела. Письмо было датировано 6 мая 1942 г., а после этого были жестокие бои и бомбардировки, и теперь я сильно опасаюсь за судьбу этой библиотеки, где особенно были замечательные старые рукописи караимских учёных.

***

Численность феодосийской караимской общины до войны 1914 г. равнялась 1200 душ обоего пола. Соответственно этой цифре и площадь, занимаемая караимскими домами была довольно обширна. Линия эта шла с горы Митридат, где были домики Майрам-та Майтопа, Ионака, Байрактара и Чомакова. Отсюда линия спускалась к востоку возле дома Бияната Шпаковской (выше кенаса и ул. Япрак-маллясы) к дому Майкапара, Катыка (все угловые дома) к большому двору Топал Мошака и далее к саду Миндаллы Хаджи Шебетей-ака и по Турецкой ул. шла до Екатерининской ул., откуда заворачивала на запад до Греческой и Дворянской ул. На последней тоже было много караимских домов. Затем поднималась на юг по Греческой улице до генуэзского рва возле Татарской слободки и выше на восток до Таймаз-Кыры под Митридатом, где были дома двух Таймазов, а также Язияка Коген и Аврамака Мерасиди. Против дома Узичка через улицу жили мы в старинном доме Мангуби (бывшем Альянаки). Здесь жила основная масса караимов.

О том, что численность общины и раньше была велика, говорит предание, что когда-то возле кенаса были скамьи, где вечерами перед началом молебна собирались старики, численность которых определялась 70-ю старцами, опирающимися на посох. В моё время их количество было гораздо меньше. Как во всех караимских поселениях в центре стояли храм и школа, а караимские дома окружали их кольцом. Ещё задолго до моего поступления в караимскую школу, последняя была перенесена из занимаемого им дома возле кенаса в более благоустроенное помещение по Турецкой ул. против сада и дома Миндаллы Хаджи Шебетей-ака. Здание школы было подарено упомянутым Хаджи-ага.

В указанных границах караимская слободка, конечно, не сплошь была заселена исключительно караимами, хотя дома все принадлежали караимам. Тут были и крымчаки, но гораздо реже евреи и русские. От генуэзского рва и выше к Митридату, от древней церкви архангелов Гавриила и Михаила до фонтана Эски-Чешме были дома русских и татар, но ведь много караимских домов были и по всему городу, не говоря уже о главной улице – Итальянской и, особенно, на улице дворцов – Екатерининском проспекте на берегу, который начинался от музея Айвазовского, каждый 2-й или 3-й дом-дворец принадлежал караимским фамилиям Крым, Хаджи и Стамболи.

Насколько сильно были заселены эти улицы слободки караимскими семьями и как они себя чувствовали автономно можно заключить из следующего: перед постом «киппур-оручы» за 10 дней каждую ночь служитель кенаса Бабай-ака Стамболлы (стамбулский) бывало глубокой ночью часа в 3-4 ходил по улочкам слободки и речитативом пел: «селиха! селиха!», созывая народ на молитву, подобно тому, как муззин созывал народ в мечеть. Это было в порядке вещей, и никто из некараимских семей не жаловался, что будят их глубокой ночью.

кенаса в Феодосии

В детстве мне было интересно ходить на ночное бдение и слушать печальные мотивы покаянных молитв глубокой старины из уст стариков. Бывало, идёшь ночью и в глубокой тишине и темноте южной ночи видишь одну свечу, поставленную на стеклянной веранде кенаса в знак того, что храм уже открыт и ждёт прихожан, а где-нибудь в узеньких и кривых уличках слободки раздается приятный голос Бабай-ака, который своим пением будит прихожан. В тишине проскрипит и хлопнет калитка, и невидимое лицо, ударяя палкой по камням, движется по направлению свечки в храм. Так как ночью женское отделение кенаса не открывали, помню, несколько женщин, бывало, сидят во дворе под окнами кенаса и слушают древние мотивы, которые, кроме старшего поколения, мало кто помнит, а не записанные на ноты, они, просуществовав сотни лет, бесследно исчезнут в наш безумный век войн и убийств.

Рядом с кенаса был европейского вида дом моих двоюродных братьев, сыновей Эрби-Яков-ака Ага. Они происходили из рода феодосийских Ага, а во дворе у них был ещё старинный домик, имевший одну стену с двориком женского отделения кенаса. Этот домик, где они сами жили, был остатком того Тарап-ханэ (монетный двор), которым заведовали их предки ещё до русского владычества. Наверху этого домика в чердаке, который мы и называли Тарап-хане, и вход в который был с обширной кухни этого маленького домика, хранился всякий хлам, а также кинжалы в оправах, ярлыки с печатями и много чего интересного, которому я (мне было тогда 4–5 лет) не придавал значения. Мать же моих братьев Ага, боясь, что дети, играясь кинжалами, поранят друг друга, продала их цыгану. Когда я вошёл в возраст и стал понимать, то к этому времени там ничего не осталось. Так бессмысленно пропали эти вещи и бумаги большой исторической ценности.

Вспоминаю рассказы моего детства, слышанные в доме моих братьев Ага про одного из этих заведовавших монетным двором. Двери или калитка этого дома выходили на улицу, так называемую Япрак-маллесы (улица листьев), выше кенаса. Каждое утро в условленное время к этим дверям приходили музыканты и будили Ага. Когда последний, выпив свой утренний кофе, выходил, то ему один из его охраны подводил осёдланного коня. Лошадь преклоняла колени перед Ага, и он садился верхом и ехал во дворец хана, но т. к. Кафа подчинялась непосредственно турецкому падишаху, то, по-видимому, Ага ехал во дворец ставленника султана. В доме Ага, как передавали, было богатое убранство, а потолок был инкрустирован перламутром, и когда зажигали свечи, то потолок переливался всеми цветами радуги при свете огней. Фрагменты этого инструктированного потолка я видел ещё в 1932 г. после разрушения этого домика у живших в этом дворе Мересиди Яков-Ака. В детстве на топчанный пол этого домика мои братья настилали деревянный пол. Во время этих работ там был обнаружен в полу древний очаг караимских старинных домов так называемый «тандур». Зимой здесь грелись, опустив в тандур ноги. Всё это прошло и быльём заросло, а я один из последних могикан вспоминаю о делах давно минувших дней на память будущим поколениям.

В этот же дворик каждой осенью привозили деревянный уголь и дрова для раздачи бедным. Так, одна из моих теток Хороз-Саратта привозила несколько подвод деревянного угля и здесь их раздавала бедным жителям караимской слободы. Тут бывали также и крымчаки, жившие на этой слободке, которым также не отказывали в угле.

Осенью после так называемой «баг-бузумы», т. е. уборки урожая в садах и виноградниках, я и мой двоюродный брат Иосиф Ага несли на слободку глубокую большую ивовую корзину «сала», наполненную виноградом и фруктами, и раздавали их тем, кто не имел своего собственного сада или по бедности редко могли себе позволить покупать виноград. Раздача также шла из садов Хороз Саратта. Другие владельцы садов также раздавали фрукты и виноград, а также «шыра» т. е. сусло виноградное, который разносили ученики-родственники этих лиц.

В дни моего детства патриархальность обычаев ещё хорошо сохранялась, и эти славные черты, как раздача угля, фруктов, денег, а на пасху муки, передавались из поколения в поколение до наших дней.

На патриархальность указывали ещё следующие черты людей старого поколения, т. к. они довольствовались малым: так, какой-нибудь старый караим в своей лавчонке, если зарабатывал чистой прибыли в день один рубль или два и это удовлетворяло потребности его семьи, и если случайно в какой-нибудь день эту сумму зарабатывал ещё задолго до конца дня, то он закрывал свою лавчонку и уходил домой, рассуждая: «Господь послал моё дневное пропитание на сегодня, а завтра он также позаботится обо мне. Пусть же сегодня зарабатывают другие, которые ещё не заработали своё дневное пропитание». Если такой «купец» делал «почин» утром, а его сосед ещё не сделал почина, то он второго покупателя не отпускал сам, а приводил к соседу, который ещё не сделал «почина».

В самое жаркое время лета (в конце июля – начале августа) перед постом Недава за 10 дней начинали ходить на кладбище на могилки. Караимское кладбище в Феодосии помещалось за городом на горе. Кладбище было древнее, и покойный археолог А.  Фиркович находил здесь могилы с датой от 1076 г. Вид отсюда на город, бухту и море был замечательный. Мы, южане, склонные как и люди Востока к созерцанию, долгие часы проводили, любуясь морем, и следя за парусами проходящих судов, а разбросанные вокруг нас могилы памятники прошедших поколений говорили нам о тленности нашей жизни, а зелень на них – о вечно юной и прекрасной природе, и в такие минуты мир и покой охватывали наши души, и все молча лежали на траве между могилами и надгробными камнями, каждый живя в своих мыслях и мечтах. В эти моменты бег времени прекращался, и время останавливалось…

Рано утром с рассветом мы, ученики караимской школы и несколько стариков собирались на кладбище, куда с утра начинал стекаться народ, особенно женщины. Стариков приглашали читать заупокойную, а мы – ученики составляли хор и в чистом утреннем воздухе звонко отзывались в разных местах наши юные голоса. За это каждому из нас платили кто пятак, а кто 20 копеек и больше, так что за день мы собирали рубль и больше, а в начале XX века на один рубль могла прожить целая семья. Таким образом, за 10 дней мы собирали немного денег и покупали обувь или ещё что-либо для своих нужд. К тому же ежегодно осенью нам – ученикам в доме Сарибан Аврамака, который жил ниже дома, где родился художник-маринист Айвазовский, каждому на общинные средства шили по костюму, так что среди нас не было таких, которые ходили бы оборванные и грязные.

Уже к полудню хождение на кладбище почти прекращалось, т. к. в это время бывало очень жарко, а на кладбище принято было ходить только в чёрном или в одежде тёмных цветов. Вечером, когда уже удлинялись тени, опять усиливался приход на кладбище. Это продолжалось почти до захода солнца, когда мы все оставляли кладбище до следующего дня. Кушать мы приносили с собой, а по дороге в пекарне покупали у турок турецкие бублики (по копейке) штук 40–50 для всех.

Кладбище имело очень опрятный и весёлый вид: зелень, трава, яркое солнце, чистый воздух, даль моря – всё это располагало к хорошему настроению, и вид опрятных могил на этом фоне не портил нашего аппетита. Воду мы, дети, приносили недалеко от кладбища из источника. В день поста, который продолжался только до полудня, после конца молитвы в храме, на кладбище приходили исключительно мужчины. В это время, до выхода прихожан из храма, на площадке перед кенаса, возле фонтана готовились к «корбану» т. е. жертвоприношению, этому остатку древних времён. Состоятельные люди по желанию или обету посылали одну или несколько овец для корбана, и их собиралось штук 20–25. Так как эти десять дней не разрешалось есть мясной пищи в знак печали о разрушении первого храма Соломона, и это время называли «пычак котарылган», т. е. нож поднят, ибо в течение этих 10 дней запрещалось резать скотину, то некоторые семьи посылали резать для себя также и птицу. Эти животные и птицы лежали в ожидании конца молитвы в храме. Джамаат выходил из кенаса и собирался тут же на площади. Тогда священник подходил к животным, ему давали особый нож, и он резал одну овцу или несколько и отходил. Затем эту операцию продолжали другие лица, имевшие «эрбии»[1].

Не помню, чтобы мой учитель и газзан Товья Леви-Бабович когда-либо резал животных. Как видно этот старинный обычай, отзывавшийся эпохой ещё идолопоклонства, не был в согласии с его взглядами на жизнь. После свежевали мясо барашек и тут же раздавали бедным семьям, дети которых относили домой это жертвенное мясо. Не отказывали в мясе и разным беднякам других национальностей, жившим на караимской слободке. Несмотря на разность религий и ритуальные предубеждения того времени, всё же бедняки не придерживались на этот день строгих правил и не отказывали позволить себе есть мясо овец, резанных не по ритуальным правилам своей религии. В ожидании начала «корбана», мясники, кое-кто из слобожан и мы – малыши лежали в тени дома Ага, возле кенаса, перебрасываясь плодами «узерлик» (гармала), который к этому времени созревал вполне. Мы ходили на гору Митридат, где этот «узерлик» рос в большом количестве, так что, наполнив свои карманы, мы ловко попадали в голые места – руки и лицо – и больно били друг друга. Haм, малышам, всегда хватало работы везде, где было какое-либо сборище. После всего этого джамаат расходился по домам и разговлялся.

В Крыму, как и везде по России, когда наступала засуха, люди, шли крестным ходом в поле, за город, на кладбище молить о прекращении засухи и ниспослании дождя. Была такая засуха во время моего детства в первые годы ХХ столетия. В нашем городке русские, греки, татары к др. национальности выходили за город, служили молебны. Почему-то только караимы не выходили, хотя в ритуале караимского богослужения есть специальные молитвы о ниспослании дождя. Уже караимам начали говорить об этом и другие национальности. Но вот настало время, когда был назначен день для молебствия о ниспослании дождя. Народ собрался и во главе со священником Баба-Джан-Бабаевым двинулся на кладбище со свитками Св. Писания. День был жаркий, на небе ни облачка и солнце палило вовсю. Газзан Бабаев пришел с зонтиком в руках. Прихожане, подталкивая друг друга, указывали на зонтик в руках священника: «Смотри, мол, какая самоуверенность!».

Как бы ни было, народ двинулся с чтением псалмов по горной дороге на кладбище. Что там происходило я не знаю, т. к. на кладбище я не ходил, но когда братья пришли домой, все они были мокры до нитки от проливного дождя, молодёжь, сняв с себя пиджаки, укрыли свитки Св. Писания, а сами как следует выкупались под ливнем. После этого случая долгое время в городе в общинах разных национальностей не утихали разговоры об этом случае, и о том, как газзан Баба-Джан Бабаев шёл на молебствие с зонтиком…


[1] Специально обученные мужчины, знающие правила резки животных для употребления в пищу, и имевшие звание «эрби»

Дневник Бориса Кокеная. Колыбель Хаджи-Мусы.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Давно, ещё когда Т. С. Леви-Бобович был в Крыму газзаном в Севастополе, во время одного из его приездов в г. Феодосию, я видел у него рукопись легенды «Золотая колыбель». Но теперь Т. С. в Египте, газзаном Каирской общины караимов. Сегодня из Вильно (Польша) я получил эту легенду от Шишмана А. Я., который собирает караимские легенды для издания, немного в изменённом виде. Эту легенду я переписываю здесь, под заглавием:

«Колыбель Хаджи-Мусы»

Издревле караимы не теряли духовной связи с далёким Иерусалимом и в своих молитвах с благоговением произносили «Если забуду тебя, о, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя». Однако долгое время им не удавалось побывать в Святой Земле: банды разбойников, после падения Хазарского царства, хозяйничали в Крыму, – пираты на морях грабили и сжигали корабли, а кровавые набеги бедуинов делали непроходимыми дороги к священному городу. До XI века в Крыму никто не решался на долгий и рискованный подвиг паломника. Первым был Кыркйерский князь Муса, который за небывалый до того времени подвиг удостоился звания «Хаджи». Душа престарелого князя долго тяготила к священным местам и, наконец, после опасного путешествия, ему удалось осуществить заветную мечту.

Оросил престарелый князь Кырк-Йера слезами гробницу патриархов, посетил развалины древнего Иерусалимского храма, излил наболевшую душу у алтаря кенаса, возведённой Ананом Ганаси, и, удовлетворив мечты долгой своей жизни, собрался в обратный путь. На прощание Иерусалимский газзан навестил достойного паломника и, увидев среди его вещей выточенную из ливанского кедра колыбель, невольно подумал: «Охота же князю везти в такую даль детскую колыбель, будто в Крыму не сумеют, в случае надобности, её сделать». Хаджи-Муса догадался о мыслях газзана и как бы в своё оправдание скромно произнёс: «Везу подарок внуку, дабы в ней вырос и стал славен, как Ливанский кедр!». Тронутый до глубины души благочестивыми словами, газзан поднял глаза к небу и с вдохновеньем пожелал, чтобы в этой колыбели вырос спаситель мира, пришествие которого должно принести счастье и мир на земле. Престарелому князю, однако, не суждено было привезти дар внуку. Умер он близ Александрии (4762 г. от С. М. – 1002 г. по Р. Х.). С тех пор колыбель стала переходить от поколения к поколению, как родовое благословение первого паломника караимов Крыма. Потомки князя пользовались у населения Кырк-Йера заслуженным почётом, а один из них – Исаак, за мудрость получил титул «Мераве – утолителя Жаждущих», которое перешло к его потомству (Первая после упадка Хазарского царства караимская княжеская династия, которая дала народу несколько известных своей деятельностью лиц, впоследствии была известна под именем Узунов, из этого рода происходит гетман украинский Ильяш Караимович). Сын его Овадья с достоинством продолжал носить это звание, а внук, князь Ильягу (1261), находясь во главе защитников Кырк-Йера, погиб в день субботний смертью героя при отражении генуэзцев от стен родного города. На надгробном камне князя была выбита надпись: «крепкою стеною служил он для своего народа внутри крепости и вне её». Имя князя Кырк-Йера сохранилось среди караимов, окружённое ореолом легенд. Народ поныне верит, что славен стал Ильягу, ибо вырос в заветной колыбели, которая в ночь после гибели князя невидимой силой была перенесена в соседнюю гору и исчезла в её недрах. С тех пор двугорбая гора, хранительница колыбели Хаджи-Мусы, стала называться «Бешик-Тау»[1].

Но, продолжает народная молва, как Масличная гора в Иерусалиме раскроется и выдаст Ковчег Завета, укрытый там Пророком Еремией, так Бешик-Тау разверзнет в своё время недра, колыбель же Хаджи-Мусы пронесётся по воздушному пространству и опустится в дом, где раздастся впервые плач новорождённого спасителя мира.


[1] Буквально – колыбель – гора; находится у Бахчисарая, её видно из Кале

Дневник Бориса Кокеная. Кале.

Карло Боссоли. Кале.

О Б. Кокенае.

Дневник Кокеная.

Второе предание о Кале я слыхал от двоюродного брата, сына историка М. И. Синани. В те времена, когда Крым находился под властью ханов, караимам не раз приходилось спасать свою жизнь в лесах и горах. Ещё недавно можно было слышать рассказы о таких налётах на поселения мирных жителей. Тревожные дни налётов, когда приходилось спасаться где только было возможно, носили специальное название «уркув»[1], как например «Узен-Баш уркувы», «Лахы-уркувы» и др. по названиям поселений, где приходилось испытать ужас этих налётов. В смутные времена в Крыму, когда ханский престол переходил из рук в руки, люди лёгкой наживы, авантюристы и разный сброд, которые плодились в это время как грибы после дождя, делали своё тёмное дело, ловя рыбу в мутной воде, и безнаказанно грабили поселенья мирных жителей. В последние годы царствования последнего Гирея караимам Кале не раз приходилось испытывать страх за свою жизнь и имущество, т. к. шайки бандитов бродили по окрестностям, занимаясь грабежами и убийствами. Одна из этих банд внезапно появилась в окрестностях Кале, так что её жителям не от кого было ждать помощи. Народ волновался, не зная, что делать и как избежать беды.

В этот критический момент положение спасла жена Веньямина-Ага – Гулюш-тота, женщина представительная и красивая. Она приходилась сестрой гахану и писателю И. Эль-Дур. Появилась перед волнующимся народом и сказала: «Братья! Выслушайте мой совет, и да спасёт господь наш народ. Так как враги появились так неожиданно и помощи ждать неоткуда, то пусть и стар и млад пойдут в кенаса и молятся, а мне предоставьте поступать так, как я знаю, тогда Вашими молитвами и Божьей помощью мы освободимся от врагов. Так как народ сознавал, что неоткуда ждать помощи, и других предложений не поступало для спасения Кале, а Гулюш-тота славилась своим умом, то все потянулись в стены древнего храма, чтобы в молитвах успокоить потревоженный дух свой и выпросить своё спасение.

Гулюш-тота в это время с помощью нескольких женщин деятельно готовилась к встрече врагов. Конечно, она, как женщина не готовилась к бранной встрече с врагами, ибо это не женское дело. Но она воевала у себя на кухне горшками, сковородами, ухватами и лопатками. Как истинная караимка, она в совершенстве знала кулинарное искусство, и по мановению её руки, как по волшебству, из печки, шипя, выходили румяные «куветчик», разносили свой аромат «аяклачик», а жирные «пилявы»[2] с рубленными потрохами, пахнущие на версту, аппетитнымзапахом способны были пощекотать и у мёртвого в носу.

В то же время за Биюк-Капу несколько человек устанавливали низенькие обеденные столы – «тырки» с холодными «язма»[3] и шербетами и всем тем, что требуется для роскошного обеда.

Наконец, люди, посланные следить за движениями банд, объявили ей, что враг уже на виду. Тогда она приказала расставить на столах все приготовленные яства, а сама с несколькими стариками встретила врагов с хлебом и солью. Поприветствовав их с приходом, она предложила им не отказаться после дороги закусить и отдохнуть. Вид и запах кушаний, расставленных на столах, был настолько соблазнителен, что голодные бандиты не в силах были противостоять искушению и, сев за столы, начали пить и есть. Известно, что после еды человек всегда становится добрее и благодушней, а вдобавок разбойники, приняв еду, по обычаям востока сделались гостями принявших их караимов. По тому же священному обычаю ни гость, ни хозяин не должны обидеть друг друга, если у них есть хоть капля самоуважения.

Словом, после того как все наелись досыта, предводитель разбойников обратился к своим сподвижникам с речью: «Неужели после такого радушного приёма и хорошего отношения к нам у нас поднимется рука наэтот город и его жителей, чтобы сделать вред? Нет, товарищи, лучше поблагодарим ханум за такоерадушное гостеприимство ипожелаем ей здоровья на многие годы». Бандиты встали и, поблагодарив Гулюш-хануми стариков, ушли дальшеот Кале.

Таким образом, благодаря уму, находчивости ираспорядительности Гулюш-тота гроза миновала Кале, и жители облегченно вздохнули, и всвоих молитвах благословляли Гулюш-тота, жену последнего представителя караимов (у последнего хана Крыма) Веньямина Ага,который так же, как иего жена, своим умом ипреданностью своему народу не раз спасал Кырк-Йери его жителей от многих бед и неприятностей. Есть ещё разныерассказы о том, как караимы воевали с врагами, обливая последних со стен крепости горячей кашей («паста») или как бились челюстями барашек и др.животных. Осенью готовили на зиму мясо, и каждая семья резала несколько штук барашек, т. н. «чанга»[4], вероятно, собиралось очень много, принимая во внимание, что там было более 300 домов. Осенняя резка животных для солки на зиму носила специальное название «согум»[5]. Но так как подробностей этих битв я не знаю, то и не привожу эти рассказы. О том, как Кырк-Йер спасли пчёлы – это изложено в книге Пигита, а перевод находится в «Караимской жизни».

***

Иногда во сне я вижу Кале. Но это необычный Кале, а какой-то другой. Быть может Кале имел такой вид в древнейшие времена. Очень близки моему пониманию древнего, или, скорей прежнего понимания Крыма картины художника Богаевского[1]. Иногда во сне я вижу другой Крым, необычный теперешнему Крыму; я вижу древние улички, старинные домики ушедшей ныне от нас архитектуры, ичувствую себя так необыкновенно, что во сне боюсь проснуться и, конечно, после этого просыпаюсь. Как-то я видел во сне, как Шагин-Гирей, последний хан Крыма, шёл по главной улице Бахчисарая и прощался с населением. Шангин-Гирей был босой, и народ время от времени подходил прощаться сним. Так и сегодня, я видел необычный Кале инеобычный Крым. Сначала я вижу себя на каменистой дороге, ведущей в Кале, и радуюсь тому, что я ещё вчера мечтал о Кале, а сегодня моё желание исполнилось. Чувствую себя необычно хорошо. Затем эта дорога оказывается где-то в горах (на плоскогорье), а впереди на расстоянии версты круто поднимаются горы все в лесах. Слышно, как звенят колёса арб на лесных дорогах, хотя ни дороги, ни лошадей не видно. Я весь упиваюсь этим ярким солнечным теплым днём, звуком колёс, который в тишине полдня раздается для моих ушей, как музыка. Я думаю, что это сон, но не действительность и продолжаю думать: пусть это сон, я рад и такому сну. Я падаю на землю, плачу от счастья и целую землю родного Крыма. В этот момент мне вспоминается фраза очевидца ухода татар из Крыма. Последний уход их в Турцию в 1900 г. я сам помню: «Они шли, целовали родную землю и опять шли» и думаю, что они также любили свою родину, как и я,, и начинаю понимать, как им тяжело было расставаться с Крымом. Просыпаюсь я от сознания, что это сон, что так хорошо в жизни не бывает и, действительно, картина начинает тускнеть, сознание, что я сплю на «сете»[2] побеждает, и я просыпаюсь, чувствуя, что подушка моя мокра от слёз.


[1] Константин Фёдорович Богаевский (1872 – 1943) – крымский художник-пейзажист. Он писал: «Этот пейзаж, насыщенный большим историческим прошлым, со своеобразным ритмом гор, напряженными складками холмов, носящий несколько суровый характер, служит для меня неисчерпаемым источником…»

[2] Диван 


[1]

[2] Пироги, пирожки, плов

[3] Прохладительный напиток из кисломолочного катыка, воды и специй

[4]

[5]