Я. И. Кефели
Другие работы Я. Кефели и книги здесь.
В долинке были тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни.
Только за оврагом через мосточек одиноко стоял чуть заметный во мгле давно уже пустовавший небольшой деревянный барак командира 7-ой роты, поручика Тапсашара (инструктора-стрелка).
Мы направились к домику и остановились на мостике.
Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли 15 октября впереди форта 3 во время вылазки, выбив японцев из трёх рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время генерального штурма крепости.
Не вышло у него! И форт уцелел. И штурм был отбит.
Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже японцев, натиске, был убит впереди роты её командир (стрелок 5-го стрелкового полка) и 60 матросов. Оставшаяся на руках унтер-офицеров-стрелков рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью передала их смене.
За сутки рота потеряла убитыми и ранеными почти весь состав. Уцелели невредимыми только 2 матроса: артельщик и кок, и солдат-вестовой командира.
За отсутствием состава и резервов для её восстановления, седьмая рота Квантунского флотского экипажа была приказом по экипажу расформирована.
Рыцарская церемония
В ноябре на линии обороны впереди штаба генерала Горбатовского[1] состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых.
Во время перемирия японцы добивали своих умиравших ударами штыков. Это поражало наших. В то же время, наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого-то. После вопросов оказалось, что они ищут тело какого-то большого самурая.
Командир курганной батареи, где поблизости происходила церемония заключения перемирия, великодушно возвратил им снятую с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, искомое японцами и опознанное ими по этой сабле, было зарыто в братскую могилу около Курганной вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами. Они внезапно среди бела дня атаковали бешенным натиском батарею. Обедавшие, чуть не с ложками (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи почти всех.
Когда японские парламентёры увидели саблю, на которой были какие-то надписи, все стали низко, в пояс ей кланяться и шипя втягивать в себя воздух (знак особого почтения).
Старший из японцев, полковник генерального штаба Ватанабе на хорошем русском языке сказал командиру Курганной, подарившему японцам саблю самурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты*.
Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович[2] (георгиевский кавалер и бывший полицмейстер Александрийского театра) состоял в то время ещё подпоручиком в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был свидетелем почестей, выданных японцами сабле самурая.
На одном из обедов порт-артурцев в морском собрании на рю Буасьер, 40, в 1946 г. он подробно рассказал присутствующим этот случай и нижеследующие интересные его подробности.
Тело героя за саблю самурая
Когда перемирие окончилось, вновь началась стрельба с обеих сторон. Взаимокалеченье и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без перерыва уже тянущееся 6 месяцев, вошло опять в норму.
Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на восточном были возможны нежности вроде уборки раненых.
На следующий день после перемирия в тот же час и на том же месте, как и накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл горнист.
Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.
Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколько корзин с яствами и напитками.
После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой-то ящик и поднесли его к месту встречи парламентёров.
Японцы объяснили русским, что это тело русского офицера, которое они сохранили. О подвиге этого офицера, выбившего два батальона японцев из окопов под самым гласисом форта в середине октября, было донесено Микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвращённую, они теперь возвращали тело этого храбреца.
Шашка храбреца в музее
Позднее, уже возвратясь в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков Артура, полковник Семёнов[3], флигель-адъютант Государя Императора, будучи в плену, узнал от японцев о подвиге поручика Тапсашара, и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, Микадо повелел по окончании войны уведомить русского Императора о доблестном подвиге его офицера. Эти известия флигель-адъютант сообщил в печать того времени. Всё это помещено в третьем номере «Правды о Порт-Артуре» Ножина со слов самого флигель-адъютанта Семёнова.
Мои воспоминания о Тапсашаре
Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее:
Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Сидел я в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассматривать раздаточную ведомость на жалование офицерам. Вижу странную фамилию Тапсашар.
Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заметил бы её, если бы сразу не обратил внимание на тюркский перевод:
— Тапса-ашар, что значит:
— Если найдет, то съест.
Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:
— Кто этот офицер?
— А к нам назначенный из 5-го Восточно-сибирского полка, инструктор для новобранцев.
— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, попросил я казначея.
Узнав мою фамилию, общеизвестную и распространенную у крымских караимов, Тапсашар вскоре со мной познакомился.
Нам обоим казалось тогда, что мы единственные караимы в Порт-Артуре и, как странно, оба оказались во флоте и в одной части**.
Позднее судьба ещё больше нас сблизила.
Когда началась морская осада, я со своим первым морским санитарным отрядом, которым я командовал, после отступления с Зелёной горы, где был в составе дивизии генерала Кондратенко, был назначен в первый боевой участок крепости и помещён впереди Крестовой батареи в полуверсте от морского берега.
Там же стояли бараки 7 роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии обороны, которые он занимал, были на склоне небольшого хребта, которым отделялась наша долинка от передовых окопов.
До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий.
Жизнь была тихая, и я и мои помощники студенты 5 курса Императорской Военно-медицинской Академии Лютинский и Подсосов[4] перезнакомились и подружились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом.
В большой дружбе были с ним мои студенты.
В начале октября его рота из спокойной позиции в окопах у редута 1, впереди Крестовой батареи, была переведена в резервы штаба генерала Горбатовского и стояла за Владимирской горкой в устроенных ею временных блиндажах, покрытых рельсами.
Мой отряд тоже наполовину был переведён к штабу Горбатовского.
Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шёл обстрел этого места шрапнелью, которая барабанила часто по крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нём можно было свободно только сидеть. Ходить же нужно было только согнувшись.
Денщик поручика угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкий кофе.
Поручик Тапсашар подробно рассказывал мне, что сегодня на резерве сам генерал Горбатовский водил его на укрепления, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнёт светать, сделать со своей ротой.
Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в ближайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.
В течение двух предшествующих ночей генерал уже посылает 9 и 8 роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс-капитана по адмиралтейству Матусевича (9-ая) и поручика стрелка Милято (8-ая)***.
Тапсашар подробно объяснял мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чём была ошибка предшественников.
В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа. Я подумал, что если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и ещё выпить кофе, чем вылезать наружу. Что же будет завтра на рассвете, когда седьмая рота нашего экипажа (я тоже числился в Квантунском экипаже) пойдёт выполнять урок Горбатовского?
Барабанная дробь шрапнели прервала профессиональную ажитацию[5] офицера-инструктора. Его оживление как-то завяло, он задумался на минуту. Потом расстегнул борт военного сюртука и стал шарить в боковом кармане.
— Вчера ночью я много проиграл в карты. Не везло. У меня осталось только 300 рублей. Если вы благополучно вернётесь домой, передайте их моей матери. Они мне больше не нужны. Он вручил мне три катеринки.
В эту ночь на пункте
В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не раздевался неделями.
Около четырёх часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой – и нашей артиллерией ближайших фортов и залпами неприятеля.
Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно, но все это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступления.
Вскоре поодиночке стали появляться матросы седьмой роты.
Кто-то в толпе, скопившейся в тесноте у дверей сарая, крикнул:
— Ротного убило, ротного убило!
У меня ёкнуло, не Тапсашар ли?
В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина стрелка унтер-офицера седьмой роты, мне хорошо знакомого ещё из-под Крестовых гор. Ему снесло часть черепной кости, и твёрдая мозговая оболочка была обнажена совершенно, на ладонь, и резко пульсировала, заливаясь кровью.
Этот большого роста молодец сам на ногах пришёл на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, покачивая слегка залитой кровью головой.
Видя свою беспомощность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Чтобы как-то отвлечь его от ужасной боли и непоправимого горя, я заговорил с ним по-татарски.
Реплики не последовало. Он побледнел и свалился на нары.
Раненые приходили и их приносили десятками из окрестных частей и нашей седьмой роты. Подошли и другие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, приносили новых.
Картина после боя
На утро, когда взошло солнце, с окрестных батарей и укреплений увидели следующую картину:
Далеко внизу под фортом 3 лежал в сером пальто и чёрной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнажённую шашку, направленную остриём в сторону неприятеля.
Вокруг него венцом лежало около 60 трупов матросов-юношей последнего призыва, которых он инструктировал сам и сам же повёл их в первый и последний славный бой.
Картину эту с форта наблюдали почти без изменения несколько дней. Но потом в течение одной ночи тело поручика Тапсашара исчезло. Матросы же, павшие около него, остались по-прежнему на месте брани.
Труп
Мой студент Лютинский был особенно дружен с поручиком Тапсашаром: были партнёрами в карты. Оба любили этот спорт.
Лютинский, фотограф-любитель, много раз снимал седьмую роту и её командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости.
Эти скромные лица юношей матросов и солдат и столь же ординарные облики их молодых начальников, офицеров, когда-то моих друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти то далёкое прошлое, теперь мною излагаемое здесь грядущему поколению будущих жертв дальнозорких дипломатов и твёрдых властителей.
Будучи дежурным на перевязочном пункте, студент Лютинский принял тело поручика Тапсашара, когда в ноябре, во время перемирия японцы сами принесли его и вручили русским.
— Принесли тело Марка Федотыча – доложил он мне, когда я приехал. – Доставили во время перемирия.
— А где же оно? — спросил я.
— Да на дворе, за сараем.
Мы вышли. На земле, прикрытый рогожей, лежал поручик Тапсашар.
Но маленький, щупленький, как мальчик. Торчащие щетинистые усы. Обросшие щеки. Как будто он очень долго не брился. Борода отросла, видимо, уже после смерти. Накануне атаки он брился при мне в блиндаже.
Вся верхняя одежда, сюртук и сапоги отсутствовали. Не было на нём и никаких бумаг. Видимо, сняли японцы.
Похороны
Не похоронить ли нам Марка Федотыча у нас на Крестовой, около его барака за мосточком, подумали мы с Лютинским.
Неудобно перед его командой. Их, если и уберут, даже, тут же зароют в общих ямах, решили мы.
— Позвоните доктору Ястребову, спросите инструкций, — посоветовал мне кто-то.
Морское начальство было более сердечно к жертвам политического темперамента.
Тела убитых морских офицеров было приказано доставлять в морской госпиталь, в Новом городе. Их хоронили оттуда по утрам в поле возле маяка Ляотешань. Это неогороженное пространство без сторожа разбито было на аллеи и к концу осады изрыто тысячами одиноких и братских могил.
Туда сваливали и зарывали от взоров истории следы преступления далеко видящих будущее, как метеорологи, дипломатов и твёрдых в своих решениях полководцев нашей современности.
К ночи из экипажа прислали солдат (для перевозки бочек) с возницей матросом. Мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски биндюга и прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи и, идя рядом, выехал на шоссе.
Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы.
Ни души кругом не было видно. Стояла тёмная ночь.
Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из орудий и ружей была последним салютом в честь покойного храбреца, нашего друга.
Минуты через две в полной тьме я произнес традиционное у караимов: «Аллах рахмет этсын (Господь, да помянут)», и повернул назад.
Через день я сменился и к 8 утра подъезжал к морскому госпиталю на своём коне-иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью.
Вижу, со стороны Ляотешаньского шоссе идёт небольшая команда 12 роты Квантунского экипажа, во главе которой шёл её командир, старый уже капитан-стрелок Зленицин с длинной седеющей бородой.
А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе мне приказано было сегодняшнюю партию похоронить в шесть часов утра.
— Карандашом мы написали его имя на доске, которую воткнули над его могилой.
Я повернул коня и поскакал назад под третий форт.
Уже при японцах мне удалось поехать верхом после падения крепости на Ляотешанское кладбище. В течение трёх часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашёл. Все надписи, сделанные химическим карандашом, были смыты. Ни одной живой души я нигде не видел. Приближался заход солнца, после которого русским офицерам и солдатам запрещалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.
Вскоре японцы выслали из Артура семерых молодых врачей флота и Красного Креста и меня в их числе за дерзкое письмо, отправленное нами японскому командованию.
Памятник храбрецу
Когда я вернулся в Россию, счёл долгом побывать у стариков родителей Тапсашара. Но до меня у них уже был его вестовой, который рассказал им почти то же, что я изложил здесь об их единственном сыне, скромном незаметном человеке, след которого останется в памяти, как о солдате, достойном этого имени.
Когда весть о Тапсашаре распространилась среди родного народца, почитатели его памяти, по древнему обычаю у караимов, поставили ему особый памятник «йолджи таш», т.е. воткнутый в землю камень. Такие памятники ставили караимы на своём древнем восьмисотлетнем кладбище под Бахчисараем в долине Балта Тиймэз (топор не тронет) среди рощи дубов, освещенных для них.
В отличие от обычных у караимов памятников в виде конского седла (эгер), «йолджи таш» ставили тем воинам, тела которых не вернулись на родину.
Во время «великой бескровной» революции памятник этот был разрушен, потому что последователям Ленина не понравилась надпись на камне, что Тапсашар пал в бою при обороне Порт-Артура «за царя и родину».
Примечания:
* По словам полковника Яфимовича, командир Курганной батареи Карамышев уже генералом во время русской революции посетил Японию и был сердечно и почётно принят в японском обществе.
**Потом уже в России, в Троках, я познакомился в 1906 году с фейерверкером из артиллерийской бригады полковника Ирмана Робачевским. Он также был во время осады в Порт-Артуре и получил знаки военного ордена 4 и 3 степени.
Литовские караимы гордились им и сами привели его ко мне.
Через 50 лет, уже в Париже я узнал, что в одном из стрелковых полков был ещё крымский караим, капитан Тиро, который был убит в самом начале осады.
Пятый караим в Артуре мне был хорошо известен ещё во время осады. Это морской чиновник Кокизов. Он служил бухгалтером в портовой конторе. Он был крещённый и страдал обще-караимским недугом – любил карты. ***Недостаток офицеров был так велик в пехоте уже в октябре, что большими ротами командовало по одному офицеру, без субалтернов[6].
[1] Владимир Николаевич Горбатовский (1851 – 1924) – русский военачальник, участник защиты Порт-Артура в Русско-японской войне в чине генерал-майора, командующий Восточным фронтом обороны крепости.
[2] Пётр Владимирович Яфимович был награждён орденом Георгия 4 степени.
[3] Владимир Григорьевич Семёнов (1857—1908) – участник Русско-турецкой и Русско-японской войн, герой Порт-артурской обороны, генерал-майор (1904).
[4] Валериан Валерьевич Люти(ы)нский – во время описываемых событий – студент 4 курса Императорской Военно-медицинской академии; военный врач; главный врач Севастопольского военно-морского госпиталя (1918); заведующий медицинской частью штаба Врангеля; умер в Севастополе.
Алексей Викторович Подсосов – во время описываемых событий – студент 4 курса Императорской Военно-медицинской академии; санитарный и детский врач (1924); заведующий Дорздравом Персмкой железной дороги, главный врач Свердловской железной дороги; писатель-фантаст; умер в 1956 г.
[5] Выраженное эмоциональное возбуждение, характеризующееся интенсивным страхом, а также речевым или двигательным беспокойством.
[6] субалтерн-офицер — младший офицер роты, эскадрона, батареи
Караи 