Леви и Когены у крымских караимов.

В вопросе этнического происхождения крымских караимов все доводы, могущие верно решить этот вопрос, как-то: данные антропологии, языка, этнографии, истории и археологии говорят за их тюркское происхождение. Но, в разрез всему этому, единственным доводом, не укладывающимся в тюркское происхождение караимов, является наличие у них по настоящее время фамилий Леви и Коген*, либо двойных фамилий с этими компонентами. Последнее до сих пор объясняется тем, что предки носителей этих фамилий происходят от израильского колена Левитов и Когенов, прародителями которого был библейский Аарон.

            Колено Левитов и Когенов в древнем Израиле являлось кастой, только из которой могли происходить священнослужители. Поэтому этот довод, хотя и единственный, служил основанием для утверждения семитического происхождения караимов.

            Такой точки зрения держался и выдающийся караимский учёный с высшим европейским образованием, И. И. Казас. Так, в подробном ответе на запрос о караимах академика Франции Де-Бая, он писал: «Но в пользу семитического происхождения караимов говорит то обстоятельство, что среди них в настоящее время находятся левиты и когены, потомки Аарона, а они могли быть среди народа, ведущего свой род от древних израильтян» (Жур. «Караимская жизнь», издание Москва, 1910 г., Книга № 3-4., стр. 48, статья «Общие заметки о караимах»).

            Итак, фамилии караимов Леви и Коген, или как компонент в двойных фамилиях каримов, как кость в горле их тюркского происхождения.             Я обратила внимание, что в этих двойных фамилиях вторая их часть представляет какую-либо обычную тюркскую фамилию караимов. Так, я знакома с Коген-Оксюз, в Евпатории есть врач Коген-Пембек, всем известен Севастопольский газзан, автор книги «История возникновения караимизма» Т. С. Леви-Бабович. В Караимско-русско-польском словаре (Издание «Русский язык», Москва, 1974 г.) в разделе «фамилии караимов» помимо Коген и Леви приведены ещё Леви-Балакай, Леви-Боденэ, Леви-Ялпачик. В статье д-ра С. Вайсенберга (антрополог) в статье «Фамилии караимов и крымчаков» (Журнал «Еврейская старина» 1913 г.) говорится, что компоненты Леви и Коген придавались священнослужителям и лицам, имеющим заслуги в области религии, и что они передавались

по наследству. Но некоторые из носителей этих двойных фамилий, оставляя за собой её престижную часть — духовное звание, вторую её часть отбрасывали. Так появились фамилии собственно Леви и Коген.

            В Караимско-русско-польском словаре многие трактуемые им слова имеют указание из какого языка они заимствованы. Из этих сведений мною установлено, что терминология связанная с религией караимов, заимствована из древнееврейского языка. Ясно, что она была воспринята тюрками одновременно с принятием ими учения Ветхозаветной Библии. Так, к примеру, из того же словаря выписываю подряд на первую букву «А» слова, заимствованные из древнееврейского языка: Аван — грех, Адонай — Бог, Авода — служба, Аводасы таньрининь — служение Богу, Адам — человек, Ачерет Шевин — седьмой день Пасхи, Амен — Аминь, тоже: Габбай — казначей общины, Газзан — священник, Гехал — алтарь, Духан — Аналой и много других. Все они религиозного значения. Таким же путём пришли к тюркам — караимам (тогда ещё только Ветхозаветникам) и слова Леви и Коген, как звания священнослужителей. Так что караимские Леви и Когены не потомки израильского колена Левитов и Когенов, а потомки тюркских священнослужителей. Поэтому ссылка И.И.Казаса на их израильское происхождение — ошибочна.

            Таким образом, этот единственный довод в пользу семитического происхождение караимов отпал, и теория их тюркского происхождения утвердилась на все 100 %.

            То, что сказано здесь о Леви и Когенах находит полное подтверждение в надгробной надписи на памятнике, открытом археологом А.С.Фирковичем в его книге «Авне зиккарон» — «Памятные камни», изданной им в 1872 г. на древнееврейском языке (она за № 27 списка памятников кладбища Мангуп Кале) следующего содержания: «… Эльягу Леви, сын р. Хизкия Леви сына р. Элия Леви из земли прозелитов хазаров 5116 г. Д.Е.Д.Б.С.В.У.Ж.». В переводе на н.э. это — 1356 г. Р.Х. Последние буквы представляют сокращение эвлогии «Да его душа будет связана в узле жизни».

            Из этой надписи беспрекословно следует, что погребённый в этой могиле Эльягу Леви, как и его предки: отец и дед Леви были не израильтянами, а хазарами.

            Эта эпитафия в несколько слов отвечает и на вопрос о государственной религии хазар: был ли это по реформе кагана Обадьи 809 года, талмудизм, как это утверждают столь крупные учёные, как Артамонов и Плетнёва, а за ними и другие, или исповедание только Ветхого завета, а в последствии — караимизма? Данные этой эпитафии этот вопрос решает в пользу последнего: Эта могила находится на караимском кладбище Мангуп-Кале, где более двухсот лет находился хазарский гарнизон. Она, как и все могилы караимских кладбищ ориентирована на юг, а не на восток, как это у талмудистов.

            Вообще не могу не сказать здесь хоть несколько слов о крайней необходимости издания русского перевода книги археолога Фирковича «Авне зиккарон», изданной им на древнееврейском языке в 1872 г.

---

*     У караев есть и фамилии созвучные, но иногда неправомерно отождествляемые с Коген. Это Каган (верховный правитель) и Кеген (название тюркского племени).Известны имена Леви и Коген у караев.

Кушуль С. И.

Реклама

Гимназист, юнкер, шахтёр, токарь, поэт и писатель Авраам Кушуль.

На нашем сайте были опубликованы рассказы «Молитва» и «Песня» Авраама Кушуля.  Они вызвали большой интерес читателей и просьбы рассказать об авторе, что мы и делаем.

Авраам Исаакович – старший брат славной дочери караимского народа Сымыт Исааковны Кушуль. Он родился в 1900 году в Евпатории. Окончил гимназию, а в 1918 году поступил в университет. Затем был призван на срочную службу в армию. Служил в Добровольческой армии, участвовал в Гражданской войне. Осенью 1920 года сильно заболел.  Его, почти бессознательного, товарищи по юнкерской школе погрузили на норвежский корабль-угольщик. О событиях, случившихся на борту судна, рассказ Авраама Исааковича «Молитва».

О сложном, трагическом периоде своей жизни А. Кушуль вспоминает: «В ноябре 1920 года вместе с училищем эвакуировался из Севастополя за границу. После года пребывания в Галлиполи училище было переведено в Болгарию, где были возобновлены занятия и позже имело место производство юнкеров в первый офицерский чин. С этого времени для меня, как и для других юнкеров моего выпуска, началась рабочая жизнь русских эмигрантов. После приблизительно одного года всяких случайных работ: рубка леса, сельскохозяйственные работы, работы на постройке моста и т.п. — я два года работал на шахте (рассказ «Песня»); жил в одном из бараков рабочего поселка Перник, находившегося в 30 км от Софии, откуда в 1925 году выехал во Францию».

• 

  А. Кушуль — справа

• 

А. Кушуль работал токарем на заводе Renault. Состоял членом Общества караимов. Опубликовал в Париже книги «Этические тенденции в природе и их научно постижимые основания» и «Ценность научных представлений». Был одиноким человеком. В переписке с родными евпаторийцами  он сообщает некоторые сведения о своей жизни: «…Я живу во Франции с бумагами русского беженца… Это положение обязывает человека не иметь никакой деятельности в стране, которую он покинул… В силу этих соображений я отказываюсь от появления в печати моих стихов и прозы. Для меня приемлемо только посмертное опубликование моих произведений» (16 сентября 1997). «Жалею, что моё письмо, в которое я вложил 1 и 2 страницы стихов, не дошло до вас. У меня остались копии и я надеюсь, что смогу… переслать их вам… Тогда же хочу послать вам копию своего рассказа «Песня», помещённого в своё время в русской газете, издававшейся в Америке» (16 августа 1997). «Я здесь также не совсем оторван от караимской жизни: меня навещает время от времени один знакомый мне караим. Он родился во Франции. Он интересуется всем, что касается караимов, и благодаря компьютеру находится в курсе всего, что появляется в печати о караимах» (9 ноября 2000).

С сестрой А.Кушуль встретился в Париже в 1968 году.

А. и С. Кушуль

Приводим стихотворение «Жизнь людская»  Авраама Исааковича:

Жизнь людская — трава, что ссыхается в зной.
Зной настал — и травы той исполнится срок.
Жизнь людская — цветок,
Лёгкий, хрупкий цветок полевой.
Ветер в поле состоялся — и осыпался цвет.
Был... и нет!

Умер Авраам Исаакович в 2002 году в пригороде Парижа  Сюрене.

По материалам М. Кефели (Франция) и Т. Дугиль.

Песня

Благодарим за предоставленный материал Мишеля Кефели (Франция).

В бараке у нас теснота, грязь и галдёж. Набилось нас здесь 26 человек; так и живём – вечно на глазах один у другого, вечно в куче. А что меж нами общего? С четырёх концов российской земли втянула нас судьба в одно море гражданской войны и, изрядно побросав и помяв каждого, потом вот свела нас здесь, на этом болгарском руднике, и вместе поселила. Редкий день проходит у нас без вздорных препирательств, без мелких ссор и всегда в воздухе висит площадная брань.

А вчера – так разыгралась совсем дикая сцена. Эта кост­лявая сажень Луговой, из-за ка­кого-то пустяка сцепился с «князем» – тщедушного носатого грузина в бараке иначе не называют. Дошло до того, что он схватил оторопевше­го «князя» за грудь и стал тря­сти его, замахиваясь шахтёрской лампой. Их разняли. Чёрт зна­ет, что за народ!

Сегодня в нашем бараке не совсем обычный вечер: барак поёт. Куда девались ме­лочность, злоба, ссоры! Все стянулись в один угол, к койке Вихровского, лучшего певуна в ба­раке и, в пределах барака, не­заменимого запевалы. Рядом с ним поместились Луговой н Гри­щенко – люди с голосами, ве­дущие песню, а вокруг этого яд­ра по двое и по трое на койках, разместились остальные.

Как организовывалось это сегодняшнее пение, я, право, толком и не заметил. Сначала, кажется, кто-то у себя в углу затянул «Журавля», кое-кто подхватил – и несколько «журавлиных» куплетов – один пошлее и развязнее другого было прогорланено нёсшимися с разных коек голосами. Потом ещё кто-то затягивал что-то, и кое-кто подпевал, но настоящее пение началось, когда со своей койки Вихровский затянул: «Звонил звонок насчёт поверки; Ланцов задумал убежать…». За ним уж подхватил весь барак – и нехитрая необыкновенно горланистая арестантская песня грянула и повисла в воздухе.

Через несколько минут уже все были возле Вихровского; и песни русские, украинские, казачьи, залихватские и весёлые, унылые и грустные – полились, сменяя одна, другую.

Для меня, по-видимому, навсе­гда останется загадкой эта свое­образная власть песни над чело­веческими душами. Я слушаю свободно и широко льющиеся звуки и замечаю, что во мне рождается чувство какой-то странной близости ко всем этим людям, ещё час тому назад чуждым мне. И я знаю, что не только во мне шевелится это чувство. Какая-то новая атмосфера теплоты, товарищества, близости окутывает барак. Я уж не стыжусь своего барака; нет, теперь он дорог мне; я почти горд им – нашим бараком.

Песня уж смыла и унесла всю скверную муть нашей жизни. Забылись серость и лямка будней. В свой цветистый текучий мир распахнула нам песня волшебные двери.

Вот поют – «Засвистали казаченьки в поход с полуночи»… Волю и простор принесла с собою песня. Зовы этой воли смутно вихрят душу. И вместе лёгкую непонятную грусть ловит сердце в тягучих замирающих звуках. С чего это? В степи ли, в закатное небо заглядывались очи?.. Разве скажешь? Нет для этого слов… мне кажется, что и Луговой чувствует то же. По крайней мере по его позе: слегка склоненная голова; рука упертая в колено, оттягивает ус – напрашивается эта мысль.

Протяжно и грустно прозвучали последние слова песни. Водворяется короткая задумчивая тишина.

– Гарно спивают хлопцы, – говорит как бы про себя Ганжа, один из завзятых «хохлов» нашего барака. – А давайте братцы споем «Зозулю», – прибавляет он громко.

• 

• 

– Дубу! – кричит кто-то. Дубу! Дубу! – подхватывают голоса. – Съемки примерные! – вырывается картавящий, носящий песне Лазевич, аристократ барака. – Ой, дубу, дуба! – стараясь всех перекричать, взвизгивает от предвкушаемого веселья и тут же раскатывается хохотом малорослый крепыш Васенюк, непонятно как умудрившийся на жидких рудничных харчах сохранить распираемые здоровьем, тугие, упитанные щёки.

Весёлая смешливая «Дуба» берёт верх; – и кажется, что весь барак ходит и сотрясается под её дружный плясовой такт. «Дубу» сменяет «Во кузнице». А потом, Бог знает по какому за­кону контрастов, поют «Лучину». Точно подул какой-то ветер и без следа развеял самое живое веселье, только что в виде бой­ких упругих вскликов залп хват­ских присвистов наполнявшая барак. Тонкая тень грусти легла на лица. Рыданием и болью сочится в тишину скорбная полная безнадежья песня. И вместе с этим, находясь в несомненной, хотя и трудно объяснимой связи с песней, во мне шевелятся мысли – чувства о том, что Сумцов, безнадёжно опустившийся пропойца, у которого под затасканным, засаленным френчем – в бараке все это знают –нет даже рубахи, в эту минуту чувствует к себе нечто вроде проблеска уважения, смутно осознает какую-то последнюю человеческую ценность, которая ещё остаётся в нём…

Но вот и «Зузуля».

Начало этой песни – не пе­вучее, не громкое – ещё не несёт в себе ничего; оно только под­готовляет к тому, что придёт, кладёт ступени, с вершины которых глянет подлинная красота во всём своём богатстве и вдруг, сразу рассыпав эти богатства, разольётся в прекрасных звуках.

Когда последние слова – ступени – «тай у неволи, у чужбины, у тюрьми» были положены дробной скороговоркой, и, наконец, широко раскатилось – «Воны пла-ка-лы гирь-ко ры-да-а-а-лы»… – я почувствовал, что уж песня всецело владеет мною; несёт, кружит, качает в своих полных, могучих волнах. В груди перекатывался какой-то хмельной восторг.

Ка­залось, что нет, и не может быть ничего лучше и прекраснее э14той песни… Я окинул взглядом знако­мые лица – печать какой-то строгости и сосредоточенности ле­жала на них. Видно, все чуяли то прекрасное, что было в этой песне. Даже у беззаботного Васенюка лицо потеряло своё обыч­ное выражение смешливости и довольства и было по-новому серьёз­но. Я глянул в сторону Ганжи. Он сидел, сутулясь, охватив ру­ками колено согнутой ноги, смо­тря недвижным, невидящим взгля­дом куда-то в сторону, видимо весь уйдя в тот родной и близкий душе мир, что бесплотно реял перед ним.

А песня изобильная, пресыщенная звуковым богатством, несла свои полные воды среди крутых излучин, ширилась и лилась, с каждым новым словом, с каждым новым звуком по-новому прекрас­ная, рождающая всё новые и новые смутно знакомые дорогие образы…

Потом звуки стали слабеть и снова скатились к скороговорке «а на Украини там сонечко сяе, козацтво гуляе, гуляе»… – чтобы снова раскатиться в чарующем коротком всклике – «и нас вы-гля-да-е!». А потом внезапно наступившая тишина – и из этой тишины, выждав мгновение, вырвалось сразу же окрепшее и уверенное всё то бесстрашное и вольное, обрученное лазури, ветру и морю, всё то дружное и крепкое, что жило в чубатых запорожских головах… – «по сынему морю байдаки пид витром гуляють; братив щёб рятувати…» – высоко, не срываясь, выводил Вихровский…

И уж кончили «3узулю» и пели «Среди лесов дремучих разбойнички идут», но точно ещё жил ка­кой-то отзвук прекрасной песни, которая только что наполняла ба­рак, и в груди ещё оставалась ей обязанная восхищённость.

Пели ещё долго. Спели «Ку­бань», спели лазевичевы «Съёмки», от которых он никак не хо­тел отказаться, спели «Яблочко», «Смело мы в бой пойдём»… Кое-кто уж был по своим куткам, заправлял лампу, ел в котелке при­несённое казённое варево: ночная смена готовилась на работу. Кучка таяла. Вихровский вышел. Скоро осталось лишь несколько че­ловек неугомонных, которые под водительством Артёмова, в прош­лом военного писаря, за отпущен­ную им бороду насмешливо вели­чаемого в бараке «папашей», гор­ланили частушки, а потом «Аничков мост» – Артёмовым же и зане­сённую в барак убогую солдат­скую браваду, полную нелепого сквернословия. Но и они замолк­ли, наконец, когда в 10 часов вер­нулись трое с вечерней смены, внося с собой обычное шумное возбуждение и разговоры. Кое-кто, не обращая внимания на подня­тый шум, укладывался спать. Один из пришедших со смены просил у Лугового, своего соседа по кой­ке, миску, и Луговой, явно недо­вольный, говорил: «Вот послал Бог нищих; миски – и той купить не могут. На, в по­следний раз; да смотри, чтоб вы­мыл, как полопаешь!».

А. Кушуль

Большая трагедия для нашего народа, осознать которую ещё предстоит.

Очень сложно писать о человеке, которого уже нет, о человеке, близком тебе по духу, о человеке, ненавязчиво ставшем одним из твоих учителей, всегда готовым прийти на помощь, подсказать, посоветовать.           Именно таким и был, к сожалению – был, Юрий Александрович Полканов.

Когда он был ещё жив, пусть не совсем здоров, не верилось, что его может не стать. Пусть мы старались не беспокоить Юрия Александровича последнее время, но всё равно где-то теплилась надежда, что можно будет обратиться, получить совет…

В трудовом каримском лагере в Джуфт Кале в усадьбе Фирковича, 2006 г.

С Юрием Александровичем я познакомился очень давно, наверное, лет 50-55 назад. И первая встреча была на втором этаже дома на улице Пушкина в Симферополе, где жил его отец Александр Иванович. Юрий Александрович тогда приехал из какой-то командировки, экспедиции, а может ещё откуда, сейчас уже и не вспомнить, а мы с дядей Сеней (Семёном Михайловичем Шапшалом) сидели у Александра Ивановича и разговаривали. Вернее, разговаривали взрослые, а я, поражённый обилием книг (стеллажи с ними стояли справа от двери), всё пытался достать какую-нибудь книгу с картинками, но мне не везло. Разговоры взрослых были не интересны ребёнку, и, в конце концов, я вышел на лестницу во двор. Тут-то и появился весь запылённый Юрий Александрович с огромным рюкзаком за спиной. Не помню, что он меня спросил, но помню, что смотрел на него с интересом и восхищением. Потом несколько лет мы не виделись, хотя иногда и встречались с Александром Ивановичем. Увиделись мы позже, когда он стал отцом двойни Мити и Ани. Я увлекался фотографией, с фотоаппаратом не расставался, и однажды, когда дядя Сеня позвал меня к Александру Ивановичу, аппарат был как всегда со мной, и я сделал снимки детей.

Открытие выставки «Религия крымских караимов» в Малой кенаса в Джуфт Кале в 2007. В центре Ю. Полканов, справа В. Ормели

Затем мы не раз встречались с Юрием Александровичем у Эмилии Ильиничны – сестры тёти Лили, жены Семёна Михайловича Шапшала, на улице Набережной и, всякий раз, когда мы виделись, он притягивал к себе какой-то непонятной притягательной силой.

Потом какое-то время мы встречались крайне редко и повидались незадолго до смерти моей мамы в середине 1980-х, когда к нам в гости пришли дядя Сеня, тётя Лида (Лидия Александровна Ефетова) и ещё не помню уже кто. Тётя Лида с дядей Сеней пришла тогда с целью поговорить о здоровье моего сына (Юрий занимался спортом и здорово простыл). Вход в нашу квартиру тогда был с улицы, и на пороге встретились и с Юрием Александровичем. Я с Лидией Александровной зашли в дом, а мама, дядя Сеня и Юрий Александрович остались на улице и о чём-то беседовали. Как потом рассказывала мама, вспоминали старых соплеменников и как читал сагъынч (заупокойную молитву) Иосиф Кефели. После этого мама, дядя Сеня и тётя Лида предались воспоминаниям – вспоминали наших знакомых и друзей – крымских караимов, какие были обычаи, какие готовили  блюда…

Спустя некоторое время после этой беседы состоялось ещё несколько спонтанных встреч с такой же тематикой, где присутствовал и Юрий Александрович. Потом мама тяжело заболела, и встречи как-то прекратились.

В конце 1980-х началось активное движение по организации общества крымских караимов, в котором самое непосредственное и активное участие принимал Юрий Александрович. Его можно, и это будет правильным, назвать одним из инициаторов создания нашего общества.

Очень много Юрий Александрович получил от своего отца – преданного патриота, и справедливо будет сказать, одного из защитников крымских караимов. Уже тогда благодаря своим знаниям и активности Юрий Александрович пользовался непререкаемым авторитетом. Я же в то время нашим делам уделял мало времени. Моя деятельность сводилась, в основном, к фотофиксации разных мероприятий, и небольшой помощи при юридическом оформлении нашего общества, кстати, вторым в Крыму юридически оформившем своё существование. Тогда же много интересного узнал из уст Юрия Александровича. Что-то я знал и ранее, но слушать его всегда было очень интересно. Особенно интересно он рассказывал о преданности и честности нашего народа, умении держать слово… Эти рассказы, кроме того что вызывали интерес, были и поучительны для молодого поколения, своего рода пример патриотического воспитания. Помню, как-то в разговоре я случайно рассказал о встрече Фёдора Даниловича Шапшала после войны (историю эту с юмором часто рассказывали у нас дома), и тогда он дал мне книгу известного аса Кожевникова, в которой он упоминал о моём дяде Федоре Шапшале.

ОТкрытие молодёжного лагеря в Джуфт Кале. 2011 год.

То, что я впоследствии стал заниматься нашими проблемами, большая заслуга Полканова. Собственно, именно он втянул меня в эту работу. Сначала ненавязчиво, как это он умел делать, а потом всё более и более нагружая общественной работой.

После смерти мамы и до самого момента начала формирования общества я, как уже говорил, мало уделял внимания общественным делам. Но зато мой сын, в то время прекрасный и пластичный спортсмен, танцевал в народном ансамбле вместе с Юрием Александровичем и другими представителями нашего народа. В этом ансамбле Юрий Александрович был, наверное, самый старший по возрасту, но надо было видеть, как он танцевал, с каким азартом и желанием, а ему в то время было то уже под шестьдесят!

Говоря о Полканове, нельзя не отметить, что собственно он и был инициатором многих наших начинаний и организации общества. Многие скептически относились к мысли о создании национальной организации, но Юрий Александрович совместно с Яковом Ибраимовичем Барашем и Игорем Шайтаном сумели организовать и убедить людей.

Нельзя не вспомнить с каким уважением и почитанием он относился к Сымыт Исааковне Кушуль из Евпатории. К этой хрупкой женщине, малозаметной, но с огромными жизненной силой и авторитетом среди нашего народа Юрий Александрович частенько обращался и советовался по многим вопросам: от обычаев, языка, истории происхождения до современных моментов существования нашего народа.

Высказывания Ю. А. Полканова, так же, как и Кушуль, считались самыми авторитетными, ставившими точку в суждениях и спорах. Почему и откуда этот преданный защитник нашего народа приобрёл авторитет самого известного караимоведа нашей эпохи?! Тут, видимо, надо остановиться и на наследии его отца – Александра Ивановича, в годы войны спасшего караев в Крыму от уничтожения фашистами. Да и сам Юрий Александрович всё время интересовался историей нашего народа.

Полканов говорил, что правда, в конечном счёте, всегда одерживает верх, но нельзя отсидеться в стороне, мол моя хата с краю…

Он не боялся ни дутых авторитетов, ни так называемых учёных, выполнявших определённые заказы. Рассказывал о крымских караимах, собирал записи, архивы, вёл огромную переписку с настоящими учёными о многих вопросах нашей истории, культуры, языка. Смело бросался в бой со всякими выродками, ищущими выгоду и ради неё идущими на компромисс со всеми и вся, теми кто предавал и оскорблял тем самым народ. Некоторые деятели, и среди них даже представители крымских караимов, пытались, и сейчас пытаются оспорить значение работ Юрия Александровича, силясь создать на этом себе авторитет.

Я вспоминаю, как в конце прошлого века Юрий Александрович, уже в преклонном возрасте спускался по вертикальному стволу в колодец возле крепости. Сколько тогда ходило легенд, предположений об этом древнем гидротехническом сооружении!

А как он своим энтузиазмом заражал других! А эти рассказы и споры у костра, прогулки на Бурунчаке! Самое интересное, что Ю. А. рассказывал не сухим академическим языком, а обязательно приводил немного художественных образов, тем самым делая свой рассказ легко запоминающимся.

Вспоминаю историю попыток проложить канатную дорогу из Староселья в крепость Кале с опорой, которую планировали поставить на Бурунчаке. С каким упорством Полканов боролся против этого! Сколько мы написали писем, организовали выступлений! Ю. А., если можно так выразиться, был паровозом, который подталкивал, тащил весь состав наших Крымской и Всеукраинской ассоциаций!

Когда в конце ХХ и первых годах ХХI в.в. пришлось отстаивать наше святилище Балта Тиймэз от вандалов, которые под маркой исследований разрушали захоронения, и, извините, справляли нужду на могилы, он вместе с нами стоял, подавая пример стойкости молодёжи, не боясь ни Верховную Раду АРК, ни руководство Комитета по охране памятников, ни самих «исследователей», угрожавших физической расправой.

Сколько было издано литературы по его инициативе, телевизионных передач! Иной раз просто удивляешся как у него на всё хватало времени! Всегда готовый по первой просьбе прийти на помощь, подсказать, помочь, посоветовать. Потеря Юрия Александровича – это большая трагедия для нашего народа, осознать которую ещё предстоит.

Почётный председатель НКО аАвтономии крымских караимов Республики Крым Владимир Ормели.