Песня

Благодарим за предоставленный материал Мишеля Кефели (Франция).

В бараке у нас теснота, грязь и галдёж. Набилось нас здесь 26 человек; так и живём – вечно на глазах один у другого, вечно в куче. А что меж нами общего? С четырёх концов российской земли втянула нас судьба в одно море гражданской войны и, изрядно побросав и помяв каждого, потом вот свела нас здесь, на этом болгарском руднике, и вместе поселила. Редкий день проходит у нас без вздорных препирательств, без мелких ссор и всегда в воздухе висит площадная брань.

А вчера – так разыгралась совсем дикая сцена. Эта кост­лявая сажень Луговой, из-за ка­кого-то пустяка сцепился с «князем» – тщедушного носатого грузина в бараке иначе не называют. Дошло до того, что он схватил оторопевше­го «князя» за грудь и стал тря­сти его, замахиваясь шахтёрской лампой. Их разняли. Чёрт зна­ет, что за народ!

Сегодня в нашем бараке не совсем обычный вечер: барак поёт. Куда девались ме­лочность, злоба, ссоры! Все стянулись в один угол, к койке Вихровского, лучшего певуна в ба­раке и, в пределах барака, не­заменимого запевалы. Рядом с ним поместились Луговой н Гри­щенко – люди с голосами, ве­дущие песню, а вокруг этого яд­ра по двое и по трое на койках, разместились остальные.

Как организовывалось это сегодняшнее пение, я, право, толком и не заметил. Сначала, кажется, кто-то у себя в углу затянул «Журавля», кое-кто подхватил – и несколько «журавлиных» куплетов – один пошлее и развязнее другого было прогорланено нёсшимися с разных коек голосами. Потом ещё кто-то затягивал что-то, и кое-кто подпевал, но настоящее пение началось, когда со своей койки Вихровский затянул: «Звонил звонок насчёт поверки; Ланцов задумал убежать…». За ним уж подхватил весь барак – и нехитрая необыкновенно горланистая арестантская песня грянула и повисла в воздухе.

Через несколько минут уже все были возле Вихровского; и песни русские, украинские, казачьи, залихватские и весёлые, унылые и грустные – полились, сменяя одна, другую.

Для меня, по-видимому, навсе­гда останется загадкой эта свое­образная власть песни над чело­веческими душами. Я слушаю свободно и широко льющиеся звуки и замечаю, что во мне рождается чувство какой-то странной близости ко всем этим людям, ещё час тому назад чуждым мне. И я знаю, что не только во мне шевелится это чувство. Какая-то новая атмосфера теплоты, товарищества, близости окутывает барак. Я уж не стыжусь своего барака; нет, теперь он дорог мне; я почти горд им – нашим бараком.

Песня уж смыла и унесла всю скверную муть нашей жизни. Забылись серость и лямка будней. В свой цветистый текучий мир распахнула нам песня волшебные двери.

Вот поют – «Засвистали казаченьки в поход с полуночи»… Волю и простор принесла с собою песня. Зовы этой воли смутно вихрят душу. И вместе лёгкую непонятную грусть ловит сердце в тягучих замирающих звуках. С чего это? В степи ли, в закатное небо заглядывались очи?.. Разве скажешь? Нет для этого слов… мне кажется, что и Луговой чувствует то же. По крайней мере по его позе: слегка склоненная голова; рука упертая в колено, оттягивает ус – напрашивается эта мысль.

Протяжно и грустно прозвучали последние слова песни. Водворяется короткая задумчивая тишина.

– Гарно спивают хлопцы, – говорит как бы про себя Ганжа, один из завзятых «хохлов» нашего барака. – А давайте братцы споем «Зозулю», – прибавляет он громко.

• 

• 

– Дубу! – кричит кто-то. Дубу! Дубу! – подхватывают голоса. – Съемки примерные! – вырывается картавящий, носящий песне Лазевич, аристократ барака. – Ой, дубу, дуба! – стараясь всех перекричать, взвизгивает от предвкушаемого веселья и тут же раскатывается хохотом малорослый крепыш Васенюк, непонятно как умудрившийся на жидких рудничных харчах сохранить распираемые здоровьем, тугие, упитанные щёки.

Весёлая смешливая «Дуба» берёт верх; – и кажется, что весь барак ходит и сотрясается под её дружный плясовой такт. «Дубу» сменяет «Во кузнице». А потом, Бог знает по какому за­кону контрастов, поют «Лучину». Точно подул какой-то ветер и без следа развеял самое живое веселье, только что в виде бой­ких упругих вскликов залп хват­ских присвистов наполнявшая барак. Тонкая тень грусти легла на лица. Рыданием и болью сочится в тишину скорбная полная безнадежья песня. И вместе с этим, находясь в несомненной, хотя и трудно объяснимой связи с песней, во мне шевелятся мысли – чувства о том, что Сумцов, безнадёжно опустившийся пропойца, у которого под затасканным, засаленным френчем – в бараке все это знают –нет даже рубахи, в эту минуту чувствует к себе нечто вроде проблеска уважения, смутно осознает какую-то последнюю человеческую ценность, которая ещё остаётся в нём…

Но вот и «Зузуля».

Начало этой песни – не пе­вучее, не громкое – ещё не несёт в себе ничего; оно только под­готовляет к тому, что придёт, кладёт ступени, с вершины которых глянет подлинная красота во всём своём богатстве и вдруг, сразу рассыпав эти богатства, разольётся в прекрасных звуках.

Когда последние слова – ступени – «тай у неволи, у чужбины, у тюрьми» были положены дробной скороговоркой, и, наконец, широко раскатилось – «Воны пла-ка-лы гирь-ко ры-да-а-а-лы»… – я почувствовал, что уж песня всецело владеет мною; несёт, кружит, качает в своих полных, могучих волнах. В груди перекатывался какой-то хмельной восторг.

Ка­залось, что нет, и не может быть ничего лучше и прекраснее э14той песни… Я окинул взглядом знако­мые лица – печать какой-то строгости и сосредоточенности ле­жала на них. Видно, все чуяли то прекрасное, что было в этой песне. Даже у беззаботного Васенюка лицо потеряло своё обыч­ное выражение смешливости и довольства и было по-новому серьёз­но. Я глянул в сторону Ганжи. Он сидел, сутулясь, охватив ру­ками колено согнутой ноги, смо­тря недвижным, невидящим взгля­дом куда-то в сторону, видимо весь уйдя в тот родной и близкий душе мир, что бесплотно реял перед ним.

А песня изобильная, пресыщенная звуковым богатством, несла свои полные воды среди крутых излучин, ширилась и лилась, с каждым новым словом, с каждым новым звуком по-новому прекрас­ная, рождающая всё новые и новые смутно знакомые дорогие образы…

Потом звуки стали слабеть и снова скатились к скороговорке «а на Украини там сонечко сяе, козацтво гуляе, гуляе»… – чтобы снова раскатиться в чарующем коротком всклике – «и нас вы-гля-да-е!». А потом внезапно наступившая тишина – и из этой тишины, выждав мгновение, вырвалось сразу же окрепшее и уверенное всё то бесстрашное и вольное, обрученное лазури, ветру и морю, всё то дружное и крепкое, что жило в чубатых запорожских головах… – «по сынему морю байдаки пид витром гуляють; братив щёб рятувати…» – высоко, не срываясь, выводил Вихровский…

И уж кончили «3узулю» и пели «Среди лесов дремучих разбойнички идут», но точно ещё жил ка­кой-то отзвук прекрасной песни, которая только что наполняла ба­рак, и в груди ещё оставалась ей обязанная восхищённость.

Пели ещё долго. Спели «Ку­бань», спели лазевичевы «Съёмки», от которых он никак не хо­тел отказаться, спели «Яблочко», «Смело мы в бой пойдём»… Кое-кто уж был по своим куткам, заправлял лампу, ел в котелке при­несённое казённое варево: ночная смена готовилась на работу. Кучка таяла. Вихровский вышел. Скоро осталось лишь несколько че­ловек неугомонных, которые под водительством Артёмова, в прош­лом военного писаря, за отпущен­ную им бороду насмешливо вели­чаемого в бараке «папашей», гор­ланили частушки, а потом «Аничков мост» – Артёмовым же и зане­сённую в барак убогую солдат­скую браваду, полную нелепого сквернословия. Но и они замолк­ли, наконец, когда в 10 часов вер­нулись трое с вечерней смены, внося с собой обычное шумное возбуждение и разговоры. Кое-кто, не обращая внимания на подня­тый шум, укладывался спать. Один из пришедших со смены просил у Лугового, своего соседа по кой­ке, миску, и Луговой, явно недо­вольный, говорил: «Вот послал Бог нищих; миски – и той купить не могут. На, в по­следний раз; да смотри, чтоб вы­мыл, как полопаешь!».

А. Кушуль

Реклама